Долгие пешие прогулки босиком по влажному песку между Нордвиком и Кадвиком. Тихие, ласковые волны нежно касаются ее ног. Чайки то взлетают, то пикируют к воде. Пляж пуст и бесконечен. И ветер развевает волосы Айседоры, треплет ее длинный белый шарф, как парус яхты. А дома ждет тишина и крепкий запах мокрого камня. Постепенно и незаметно, неделя за неделей, месяц за месяцем, ее тело, подобно растрескавшемуся мрамору, ломается и деформируется под властным давлением изнутри. Предстоит трудная, страшная работа. Тайна, приносящая радость и страдание. И страх. Непривычный страх того, чего она еще не познала.

Заканчивался август. Бремя с каждым днем все тяжелее. Груди набухли и стали мягкими. Вначале Айседора радовалась этой теплой, успокаивающей тяжести, растущей внутри нее. Ложилась на песок послушать внутреннее колыхание, легкое и чуточку беспокоящее, сливающееся с далеким шелестом моря. Но скоро почувствовала первые боли в пояснице. Словно тысячи невидимых демонов с глухой яростью набросились на нее, и в этой борьбе с жизнью она предчувствовала свое поражение.

Потянулись долгие ночи ожидания и тревоги. Спать она не могла, ее тело жестоко страдало. На какой бок лечь, на левый? Сердце колотится. На правый? Боли усиливаются. На спине? В позвоночник впивается сверло. Невидимый безжалостный палач непрерывно ломает ей кости и терзает нервы. Но когда она кладет руку на живот, ей кажется, что тело обретает покой и мужество противостоять боли, что неведомая энергия исходит от зародившегося существа. Словно искорка новой жизни вдруг озарила ее существование ослепительным светом, неведомым до сих пор. И перед ней предстает во весь рост, со всей очевидностью значение слова «плодородие».

— Девочка! — закричала она, увидев входящего Крэга.

— Ну, выбор-то был невелик…

— Как назовем? Хочу, чтобы ты дал ей имя. Пожалуйста.

— А почему бы не дать ей какое-нибудь ирландское имя? Например, Дирдрэ, дочь человека, играющего на арфе.

— Дирдрэ! Чудесное имя! Самое лучшее на свете. Спасибо, милый друг! Помнишь стихи Йитса?

— Какие?

— Там есть слова: «Дирдрэ! О, Дирдрэ… Пусть имя твое никогда не откликается на призывы смерти».

— Что говорит эта чертова баба?

— Она говорит, мой милый, что ты гений, а твои макеты великолепны.

Это неправда. Дузе только что сказала Айседоре, какую декорацию она хотела бы видеть для первого акта «Росмерсхольма»:

— Обязательно скажите синьору Крэгу, что Ибсен именно так указывает в пьесе. Нужен интерьер старомодного салона. На переднем плане справа — печка, облицованная фаянсовой плиткой с изображением березовых веток. На стенах — портреты пасторов, офицеров и чиновников в мундирах. В глубине — небольшое окно, выходящее в парк, где видны большие деревья.

— Не забудьте, синьор Крэг, — настаивает Дузе, — нужно небольшое окно, una piccola finestra…

— Скажи этой старой кляче, чтобы не лезла не в свое дело.

— Non capisco niente [20].

— Он говорит, что вы совершенно правы и что результат его работы вам понравится, — переводит Айседора.

Элеонора Дузе и Гордон Крэг — два гиганта — противостоят друг другу. Британский интеллектуал борется с самой прекрасной трагической маской Италии. Мадонна со страдающим лицом, Дузе — великая представительница мистического эстетизма. Она прекрасно воплощает на сцене героинь Зудермана, Ибсена, Метерлинка, она вдохновительница Габриеле д'Аннунцио. Их общая подруга Жюльетта Мендельсон, жена богатого банкира и отличный музыкант, представила ей Крэга со словами: «Самый смелый декоратор этого поколения. Авангардист искусства „модерн“».

Горячий темперамент жеребенка, резвящегося на свободе, прельстил «Божественную», и она пригласила его сделать декорации к спектаклю «Росмерсхольм», который собирается поставить во Флоренции в следующем сезоне. Она не знает ни слова по-английски, он — ни слова по-итальянски.

Айседора им переводит. Тяжелый труд! Она выходит из положения, свободно обращаясь с их фразами, а в случае надобности и переделывая их, чтобы избежать преждевременных стычек. Она знает, что в любом случае Тэд сделает все по-своему.

Крэг весь день работает на сцене, среди горшков с краской и кисточек. Итальянских рабочих он считает «тупицами, лишенными малейшей сообразительности», а потому делает все своими руками. С всклокоченной шевелюрой, в рубашке, покрытой разноцветными пятнами, он бегает туда-сюда, носится повсюду, то скатывается с головоломной лестницы, то вскарабкивается к софитам, исчезает в оркестровой яме и тут же появляется верхом на стуле на авансцене, таскает какие-то рамы, красит куски мешковины, которую целый отряд работниц потом сшивает на сцене, склоняясь над швейными машинками. По всему театру гремит его голос, отдающий приказания. Вдруг он взрывается, топает ногами, ругает кого-то на дикой смеси английского и итальянского:

— Черт бы побрал этих идиотов, навязались на мою голову! Я просил прислать мне прожекторы для левой стороны сцены. ЛЕВОЙ, я сказал!

Именно этот момент выбрала малютка Дирдрэ, оставшаяся с нянькой в фойе, чтобы громко дать о себе знать. Машинист сцены в синей спецовке нерешительно вышел на сцену. При его появлении Крэг рычит:

— А этот чего вылез? Петь собрался?

— Mi scusi, signor Craig [21]. Я ищу госпожу Дункан, perche [22]ребенок проголодался.

— Боже мой, действительно, я и забыла, дорогой, пора кормить, сейчас вернусь.

И Айседора с извинениями исчезает за кулисами.

— Кормить! Только этого не хватало! А моя работа, мое творчество? Издеваешься? И ты тоже! Как и все остальные! Черт! Черт! Черт!

Однажды Дузе захотела посмотреть, как идут дела, и передала через Айседору эту просьбу. Но Крэг ни под каким видом не разрешил впускать ее в театр.

— Если эта баба сунется сюда, я опрокину ей на голову горшок с красками!

Айседора с трудом уговорила актрису подождать несколько дней.

— Скоро все работы закончатся, — успокаивала она.

— Но будет ли окно именно таким, каким я его себе представляю? С уходящей вдаль аллеей старых деревьев?

— Не беспокойтесь.

— А изразцовая печка? Он не забыл про печку?

Через неделю великая трагическая актриса смогла наконец из ложи увидеть декорации Гордона Крэга. Айседора сидела рядом с ней. Чтобы успокоить ее, на всякий случай…

Это был шок.

За обширными голубыми просторами Крэг изобразил некий египетский храм с потолком, уходящим в небеса, и стенами, исчезающими в перспективе. Вместо маленького окошка он установил огромное окно, десять метров на двенадцать, за которым открывался пестрый пейзаж, состоящий из красных, желтых и зеленых цветов. Их можно было принять за берега Нила, но уж никак не за дворик мещанского дома. Вдалеке простиралась не скромная аллея, а бесконечность вселенной.

Какое-то время Дузе молчала. Когда повернула лицо к соседке, Айседора увидела на ее глазах слезы.

— Ну как, синьора, вы не жалеете о маленьком окошке и изразцовой печке?

— О, Айседора, какое великолепие! — отвечала Дузе, сжимая ей руку. — В этих декорациях заключены мысли, созерцание и печаль человечества.

Когда взволнованный Крэг вышел из-за кулис, она поднялась на сцену, обняла и обрушила на него нескончаемый поток комплиментов на итальянском, которые Айседора не успевала переводить. Затем, держа Крэга за руку, обратилась к собравшейся в зале труппе, к машинистам, осветителям, костюмерам, реквизиторам с восторженной речью:

— Друзья мои! Я переживаю самое большое счастье в жизни. Я встретила гениального человека, Гордона Крэга. Оставшиеся мне годы жизни я хочу посвятить прославлению его творчества. Только он сможет освободить нас, бедных актеров, от безжизненности, наполнившей театр наших дней. Гордон Крэг — это не только современный театр и искусство, это — современная концепция жизни.