Эбнер Шатт не мог знать всего, о чем думал его всемогущий хозяин, но догадывался. Эбнер превзошел своего старика отца хотя бы в том, что каждый вечер приносил домой газету и, несмотря на усталость, просматривал ее. Время от времени он читал сообщения о том, что готовилось на новом заводе. Иногда по воскресеньям он ездил с другими рабочими смотреть на стройку, и всю неделю они говорили о том, что видели.

Большинство этих рабочих, как и Эбнер, гордились своим хозяином и его успехами; но некоторые относились к нему недоброжелательно, это были прирожденные «брыкуны». По их мнению, благополучие Генри выросло на их спинах. «Будто они сами могли придумать это! — говорил Эбнер. — Будто они понимают, какие автомобили надо выпускать!» «Социалисты», называл он их, слово, вычитанное им в газетах. Но он не очень разбирался в значении этого слова. Разговоры о политике не поощрялись на заводе. Мистер Форд не одобрял политики.

В начале 1912 года, когда Фордовская автомобильная компания выпускала более двухсот автомобилей в день, Эбнер впервые серьезно заболел. Он лег спать, чувствуя себя неважно, и проснулся с высокой температурой и сильным головокружением. В это морозное утро он с трудом поднялся с постели и, по обыкновению, хотел затопить печь; Милли пришлось уложить его обратно в постель и накрыть его грудой одеял, чтобы согреть. Она перепугалась и побежала за врачом, и врач пришел и сказал, что у Эбнера инфлуенца. Ему велели лежать в постели и сказали, что за ослушание он может поплатиться жизнью.

Врач прописал ему лекарство, которое могло помочь его телу, но, разумеется, не помогло его душе. Вот уже восемь лет, как он не пропустил ни одного дня на службе у Генри Форда, и ужас объял его. В полубреду он заставил Милли пойти в ближайший магазин, сообщить по телефону в контору о его болезни и попросить, чтобы его не увольняли. Даже когда пришел агент компании и убедился, что Эбнер действительно болен и обещал, что его место останется за ним, он успокоился только наполовину. Он хорошо знал заведенный на заводе порядок и понимал, как опасно дать почувствовать, что без него, Эбнера, можно обойтись. Если в течение нескольких дней можно ежедневно завинчивать восемьсот гаек и обходиться при этом без помощника мастера, так зачем же тратить впустую три доллара?

У него было немного денег в сберегательной кассе; он принадлежал также к организации, называемой «ПФОАБ», — другими словами, к «Передовому филантропическому обществу американских бобров». Члены этого общества имели свое помещение, знамена, плюмажи и торжественный ритуал и раз в месяц покидали своих жен, курили сигары и обсуждали особенно интересующие их дела родного города. В «ПФОАБ» входили заводские рабочие, вроде Эбнера, и несколько мелких торговцев; важно, что они были многочисленны и каждую неделю делали из своих заработков небольшие отчисления на помощь детям в случае болезни отца.

Так и лежал Эбнер, пока природа не вылечила его с помощью или без помощи врача. Он так ослаб, что несколько дней просидел дома, и у него было время поближе познакомиться со своими детьми. Старшему мальчику, Джону, исполнилось семь лет, и он ходил в школу, когда позволяла погода; он был серьезным и хорошим мальчиком. Второго звали Генри Форд, он был предприимчив, как и его тезка, и его матери приходилось с ним нелегко. Дейзи, девочка, хрупкая и белокурая, во многом напоминала мать. Меньшему, Томми, было всего три годика, и о нем еще трудно было что-нибудь сказать, но ему нравилось, когда отец вырезал из газеты фигурки; Томми размалевывал их цветными карандашами, обнаруживая, по мнению отца, большой талант.

Наконец Эбнеру разрешили отправиться на работу; не на велосипеде по глубокому снегу, а в переполненном трамвае. Он исхудал и постарел лет на десять, и то и дело присаживался во время работы, что нарушало дисциплину. Рабочие жалели его, ничем его не тревожили, и постепенно силы вернулись к нему. Но пережитое сильно подействовало на него, воскресив в нем жестокие страхи отроческих лет.

Больше чем когда-либо он был благодарен доброму и могущественному мистеру Форду, который обеспечил его надежной работой и даже выплатил ему тантьемы в размере семи с половиной процентов его заработка за истекший год. Для Эбнера это составило почти семьдесят долларов и явилось находкой, позволившей ему оплатить счета врача и другие непредвиденные расходы. Эбнеру не представилось случая выразить свои чувства мистеру Форду; но, по-видимому, мистер Форд догадывался о них, ибо несколько лет спустя он написал, что, когда он думает о тысячах семей, зависящих от его предприятий, Фордовская автомобильная компания представляется ему святилищем.

Наступил год президентских выборов. Демократическая партия выставила кандидатом ректора университета по имени Вильсон, и этот Вильсон изо всех сил старался переманить стойкого республиканца Эбнера на свою сторону при помощи пламенных речей о «новой свободе». Эбнер прочел в газетах его золотые слова; но он прочел также, что, когда в свое время демократическая партия победила на выборах, наступили тяжелые времена, а он страшился тяжелых времен больше любого тирана. Ректор университета был избран, и действительно начался застой в делах, и этого было достаточно, чтобы на всю жизнь убедить Эбнера в неизбежности таких последствий. Он редко говорил о политике, но он подавал свой голос за Хьюза, Гардинга, Кулиджа, Гувера, Лэндона, не говоря уже о всех губернаторах, сенаторах и членах конгресса прославленной Старой партии.

Тяжелые времена лишь слегка задели Генри Форда. Он снизил цену автомобиля до 600 долларов и продавал ежедневно свыше пятисот автомобилей. В следующем году он снизил цену до 550 долларов и продавал ежедневно почти тысячу. Этот процесс снижения цен и увеличения продажи будет продолжаться, утверждал Генри; и, по-видимому, покупателям его идея нравилась.

Миллионы людей вдруг обнаружили, что им хочется поездить и поглядеть мир. Их деды пересекали континент в фургонах, и на это уходил год; теперь внуки хотели пересекать тот же континент за месяц, и недалеко то время, когда они будут это делать в течение недели. Маленькие черные жуки ползали по всем дорогам, и их стали называть ласкательными именами; их называли «фордиками», их называли «трясучками», их называли «жестянками», а иногда «генриками». О них сочиняли анекдоты, всюду можно было слышать «фордовские шутки». Все они в основном сводились к тому, что пять жестянок из-под томата и матрацную пружину по ошибке приняли за фордовский автомобиль, произвели надлежащий ремонт, и машина поехала. Каждая такая шутка была бесплатной рекламой.

Эбнер Шатт перевез свою семью поближе к новому заводу; куда пойдет хозяин, туда пойдут и они. Эбнер все еще руководил завинчиванием гаек, и можно не сомневаться, что человеку, которому нужно следить, чтобы ежедневно было завинчено четыре тысячи гаек, хватало дела. Завод стал такой большой, что рабочие не могли видеть, что творилось вокруг; но слухи об этом доходили до Эбнера, и ему казалось, что он присутствует при сотворении мира. И сказал бог: да будет свет, и стал свет. И сказал Генри: да будут «форды», и в одной «фордовской шутке» рассказывалось про человека, который, осмотрев завод Хайленд-Парк, вышел, почесывая в голове, и воскликнул: «Так и ползают по мне эти букашки!»

Перед автомобильными промышленниками встала проблема. Чем больше они нанимали рабочих, тем больше рабочие впустую тратили время, переходя от одной машины к другой и мешая друг другу. В компании «Дженерал моторс» кому-то пришла в голову блестящая идея: зачем рабочему идти к работе, не лучше ли пододвинуть работу к рабочему?

Компания «Дженерал моторе» начала ставить опыты, и вскоре лазутчики Генри донесли ему об этом. Он не мог допустить, чтобы его опередили, и занялся тем же. Работа по сборке магнето, небольшой, но сложной части, стала производиться на скользящем столе такой вышины, чтобы рабочим, сидящим на табуретах, было удобно работать, причем каждый выполнял только одну операцию на партии магнето, медленно проползавших мимо. Раньше рабочий, выполнявший работу по сборке магнето, выпускал одно магнето каждые двадцать минут; теперь эта же работа была разбита на двадцать девять операций, производимых двадцатью девятью рабочими, и на сборку одного магнето уходило тринадцать минут десять секунд. Это был настоящий переворот.