Между тем развертывались великие события, но им и дела до этого не было: ни Питер, ни соломенная вдовушка не читали газет. Джима Губера приговорили к смертной казни, а его сообщника Бидла — к пожизненному заключению. Потом Америка вступила в войну, и волна патриотических манифестаций прокатилась по стране, точно пожар, опустошающий прерии. Об этом Питер не мог не услыхать, — его интересовало только одно — конгресс собирался принять закон о всеобщей воинской повинности. А Питер был как раз призывного возраста; уж он-то без всякого сомнения попадет в армию!

Ни разу в жизни он ещё не испытывал такого страха, как теперь. Он старался позабыть о жестоких сражениях, не думать обо всех этих пулеметах, ручных гранатах, минах и отравляющих газах, о которых столько раз рассказывала ему маленькая Дженни; но эти образы преследовали его; теперь они уже имели прямое отношение к нему. С этого момента медовый месяц был для него испорчен. Питер и его соломенная вдовушка были похожи на участников пикника, которые уехали далеко за город, в глухие места, и вдруг увидели, что надвигается страшная грозовая туча.

К тому же текущий счет Питера в банке был почти исчерпан. Ему и в голову не приходило, сколько можно истратить на соломенную вдовушку, которая к тому же «модница» и изучила все правила хорошего тона. Он был очень смущён и всё откладывал неприятное объяснение с миссис Джеймс до последнего момента. Под конец он; уже не был уверен, хватит ли у него денег, чтобы расплатиться с хозяйкой по счету. Тогда он понял, что игра окончена, и вынужден был признаться миссис Джеймс. Его удивило, как легко приняла это дурное известие благовоспитанная «вдовушка». Как видно, миссис Джеймс не в первый раз отдыхала на берегу моря. С милой улыбкой сообщила она ему, что снова вернется к своей профессии присяжного заседателя. Она дала Питеру свою визитную карточку и сказала, что будет рада, если он навестит её, — как только его материальные дела поправятся. Уложив свой чемодан и новый сундук, полный подарков Питера, она распростилась с ним весьма сердечно и по всем правилам хорошего тона.

Итак, Питер снова оказался у разбитого корыта. Но судьба опять ему улыбнулась. В тот же день он получил письмо с подписью: «два сорок три» — от Мак-Гивни. «Два сорок три» просит Питера немедленно зайти, так как есть важное дело. Питер заложил в ломбарде последки — одну ценную вещичку, чтобы добраться до Американского города, и встретился с Мак-Гивни в обычном месте.

Сыщик быстро объяснил, в чём дело. Америка объявила войну, и пришла пора заткнуть глотки этим красным. В военное время допустимы многие вещи, совершенно немыслимые в дни мира. Первым делом, надо положить конец агитации, которая ведется против частной собственности. Услыхав об этом, Питер, выражаясь образно, облизнулся, предвкушая поживу. Он уже много раз доказывал Мак-Гивни, что это необходимо предпринять. Надо будет подальше запрятать Пэта Мак-Кормика! Красные вообще опасны, а Мак хуже всех. Долг каждого гражданина — помочь в этом деле, но что же требуется от Питера?

Мак-Гивни отвечал, что власти составляют списки всех радикальных организаций и их членов и собирают материалы для их ареста. Ведает этим делом Гаффи. Как и в деле Губера, представители крупного капитала взяли на себя инициативу в то время, как правительство опять мирно спало и только теперь начинает протирать глаза. Согласен ли Питер шпионить за красными в Американском городе?

— Не могу! — воскликнул Питер. — Они злятся на меня, потому что я не выступил свидетелем на процессе Губера.

— Ну, это легко исправить, — отвечал человек с крысиным лицом. — Правда, тебе предстоят небольшие неприятности. Может быть, тебе придется просидеть несколько дней за решёткой.

— В тюрьме! — испуганно воскликнул Питер.

— Да, — отвечал сыщик, — придётся тебя арестовать и сделать из тебя мученика. Тогда, понимаешь ли, они убедятся в твоей стойкости и примут тебя обратно с распростёртыми объятиями.

Мысль о тюрьме совсем не улыбалась Питеру; у него остались самые тяжёлые воспоминания о тюрьме Американского города. Но Мак-Гивни растолковал ему, что в военное время не приходится думать о своих удобствах; страна в опасности, общественный порядок нужно охранять; каждый патриот должен быть готов идти на жертвы. Богачи подписываются на военный заём, бедняки отдают свою жизнь; ну, а какую жертву может принести Питер Гадж?

— Может быть, меня заберут в армию? — заметил Питер.

— Нет, не заберут, если ты пойдёшь на эту работу, — возразил Мак-Гивни, — уж мы это устроим. Ты такой способный малый, жалко было бы тебя терять!

Питер сразу же решил принять предложение. Куда благоразумнее просидеть несколько дней в тюрьме, чем несколько лет в окопах во Франции, и потом лежать целую вечность в сырой земле.

Они быстро договорились. Питер снял свой хороший костюм, оделся, как подобает рабочему, и отправился в столовую, где имел обыкновение обедать Дональд Гордон, юноша-квакер. Питер был вполне уверен, что Дональд окажется одним из ведущих ораторов, агитирующих против призыва в армию, и он не ошибся.

Дональд весьма неприветливо встретил Питера; ни слова не говоря, дал ему почувствовать, что считает его ренегатом, трусом, «сорвавшим» дело защиты Губера. Но Питер набрался терпения и был очень тактичен; он и не думал оправдываться и не стал расспрашивать Дональда о его деятельности. Попросту он заявил ему, что изучал вопрос о милитаризме и пришёл к определённым выводам. Как социалист и интернационалист, он считает, что вступление Америки в войну — преступление и готов принять участие в агитации против войны. Он решил объявить себя идейным противником войны; пусть они засадят его за решетку или даже поставят к стенке — он ни за что не наденет военную форму.

Такими речами он быстро покорил Дональда Гордона; Питер смотрел ему прямо в глаза и просто и честно высказывал свои убеждения. В тот же вечер Питер отправился на собрание местной партийной организации социалистической партии Американского города и возобновил свое знакомство со всеми товарищами. Он не выступал с речью и вообще ничем не выделялся, но понемногу входил в работу; на следующий день ему удалось повидать некоторых членов местной организации, и, когда ему задавали вопросы, всякий раз он высказывался, как убежденный пацифист. Не прошло и недели, как Питер обрёл под ногами почву: его приняли, и никто не собирался его разоблачать как предателя или вышвыривать из комнаты.

На следующем собрании первичной организации Питер осмелился сказать несколько слов. Разгорелись жаркие прения по поводу войны и воинской повинности. В местной организации было несколько немцев, ирландцев и один-два индуса; нечего и говорить, что все они были ярыми пацифистами. Были там агитаторы и того направления, которое позже стали называть «левым крылом»; эта внутрипартийная группа считала партию слишком консервативной и ратовала за более радикальные решения, за «массовые выступления и всеобщие забастовки, за призывы к пролетариату немедленно подняться и разбить свои оковы». Великие события происходили в эти дни; русская революция наэлектризовала весь мир, и товарищи из «левого крыла» с надеждой взирали на будущее. Питер говорил как человек, который изъездил всю страну в поисках работы, знает народ и может говорить от имени трудового люда. Что за польза выступать против воинской повинности здесь, в этом зале, где присутствуют только члены партии? Надо поднять свой голос на улицах, разбудить народ к борьбе, пока ещё не поздно! У кого из присутствующих на этом собрании хватит смелости организовать уличный митинг?

На призыв откликнулись несколько горячих голов, в том числе и Дональд Гордон. До конца собрания было решено, что эти кандидаты в мученики наймут грузовик и выступят на Главной улице на следующий же вечер. Старые партийные работники предупреждали, что они добьются только того, что полиция намнет им бока. На это последовал такой ответ: не беда, если полиция намнёт бока; хуже будет, если нас разорвут на клочки германские пушки.