Назад в Лондон они мчались, не обращая внимания на ограничения скорости. Стрелка спидометра все ползла и ползла: 80, 90, 100 миль в час…

Джейн предупредила:

— У тебя могут быть неприятности.

— Они у меня уже есть, — резковато ответил Роберт.

— Ты поссорился с Эммой?

— Да.

— Я заметила, что у тебя расстроенный вид. А что случилось?

— Я влез куда не следует. Читал мораль. Вмешивался в чужие дела. Пытался заставить в принципе неглупую девчонку трезво посмотреть на вещи. Видно было, что ей тоже не по себе, выглядит-то она неважно.

— С ней все будет в порядке.

— В прошлый раз, когда я видел ее, она была загорелой, как цыганка, с волосами до пояса и напоминала спелый помидор. — Он вспомнил, как ему было приятно поцеловать ее. — Как можно допустить, чтобы с ней такое произошло?

— Не знаю, — ответила Джейн. — Наверное, это из-за Кристофера.

— А как он тебе показался? Кроме того, что ты в него влюбилась, конечно…

Последнее замечание она оставила без внимания:

— Он умен. Прямодушен. Тщеславен. Думаю, он далеко пойдет. Но один.

— Ты хочешь сказать, без Эммы?

— Да.

Даже в час ночи на улицах Лондона было оживленно: горели огни и сновало множество машин. Они повернули на Слоан-сквер, проехали по ней, затем по узенькой улочке въехали во двор Джейн.

Она чиркнула зажигалкой, а он сказал:

— Был жуткий день. Прости.

— Когда это разнообразит жизнь, даже интересно.

— Как ты думаешь, — спросил Роберт, — они спят вместе?

— Дорогой, ну откуда же мне знать?

— Но она влюблена в него?

— Думаю, да.

Какое-то время они молчали. Затем Роберт потянулся, расправляя конечности после долгой езды за рулем, и сказал:

— Мы ведь так и не поужинали. Не знаю, как ты, а я голоден.

— Если хочешь, я сделаю яичницу. И налью тебе большой стакан виски со льдом.

— Знаешь, мне перед этим не устоять.

Они негромко засмеялись. «Смех в ночи, — подумал он. — Смех в подушку». Роберт поднял руку и обнял Джейн за шею, провел ладонью по волосам и наклонился поцеловать ее. От нее исходила свежесть, сладость и прохлада. Ее губы раскрылись, он выбросил сигарету и крепко обнял ее.

Спустя несколько мгновений он отстранился:

— Чего мы ждем, Джейн?

— Одну вещь.

Он улыбнулся:

— Какую?

— Меня. Я не хочу начинать то, что не будет иметь конца. Не хочу, чтобы меня опять обидели. Даже ради тебя, Роберт, хотя одному Богу известно, как я люблю тебя.

— Я не обижу тебя, — пообещал он, сам не веря своим словам, и поцеловал тень под ее губой.

— И пожалуйста, — попросила она, — больше никаких Литтонов.

Роберт поцеловал ее глаза и кончик носа:

— Обещаю. Никаких Литтонов.

В большом старом доме на Милтонз-Гарденз лучше всего было жить летом. В конце теплого и душного июньского дня, после того, как черепашьим шагом еле-еле доползешь на машине домой, вдыхая вместо воздуха бензин на Кенсингтон-Хай-стрит, было облегчением войти в парадную дверь и, захлопнув ее за собой, положить конец всему, что осталось за ней. В доме всегда было прохладно. Пахло цветами и мастикой для паркета, а каштаны в июне так густо покрывались листвой и розово-белыми цветами, что заслоняли окружающие дома. Звуки транспорта едва слышались, и только изредка случайно появлявшийся в небе самолет нарушал вечерний покой.

Этот день не отличался от других — было, как всегда, спокойно. Собиралась гроза, и становилось все более жарко и душно. В предгрозовой духоте город изнемогал. Парки уже покрылись пылью, затоптанная трава потемнела. Воздух отдавал затхлостью несвежей воды. Но здесь, у Элен, на газоны струилась вода из фонтанчиков, в открытую дверь холла врывалось дуновение приятного влажного воздуха, которое встретило Роберта, когда он переступил порог.

Он бросил шляпу на стул, подобрал свою почту и крикнул:

— Элен?!

На кухне ее не было. Он прошел по коридору, вышел из дома, спустился к террасе и увидел сестру за столом с подносом и закрытой книгой на нем. На коленях у нее стояла корзина с рукоделием. На Элен было простое платье без рукавов и поношенные домашние туфли. От солнца на носу у нее стали видны большие веснушки, как будто нарисованные краской.

Он пошел к ней прямо по траве, снимая на ходу пиджак.

Она пошутила:

— Ты подловил меня, когда я сижу и бездельничаю.

— Вот и хорошо. — Он бросил пиджак на спинку стула и сел рядом. — Ну и денек! В чайнике осталось что-нибудь?

— Нет. Но могу сделать.

— Я сам, — автоматически произнес Роберт, но без заметного энтузиазма.

Она не возражала, просто встала и унесла чайник в дом. Рядом стояла тарелка с печеньем. Он взял одно и начал есть, другой рукой ослабляя галстук. Трава на газоне, периодически поливаемая с помощью фонтанчиков, была густая и зеленая. Ее опять надо было косить. Откинувшись назад, он прикрыл глаза.

Прошло полтора месяца с тех пор, как он ездил в Брукфорд на поиски Эммы Литтон, и все это время от нее не было известий. Поговорив с Маркусом и Элен, Роберт написал Бену, что Эмма находится с Кристофером Феррисом, которого она повстречала в Париже, что она работает в Брукфордском театре, что у нее все в порядке. Большего он не мог написать. Что удивительно, Бен выразил свою признательность, но не прямо Роберту, а в написанном от руки постскриптуме к письму Маркусу. Само письмо было исключительно деловым, напечатанным на внушительном тисненом бланке Кенсингтонского мемориального музея изящных искусств. Ретроспективная экспозиция Литтона закончилась. Она, несомненно, имела большой успех. Теперь шла подготовка новой выставки — посмертного собрания рисунков пуэрториканского гения, который недавно умер в нищете на чердаке Гринвич-Виллидж, и Бен с Мелиссой решили поехать в Мексику. Он вновь намеревался вернуться к живописи, но не мог сказать, когда сможет приехать в Лондон. Письмо Литтона заканчивалось словами: «Всегда твой Бен». И уже после подписи собственным неразборчивым почерком художника было написано:

«Получил письмо Р. Морроу. Пожалуйста, скажи ему спасибо. Эмма всегда любила Кристофера. Надеюсь только, что его манеры изменились к лучшему».

Маркус показал это Роберту.

— Не знаю, чего ты ожидал, — бросил он сухо, — но вот что получил.

Итак, с этим делом было покончено. Впервые Роберт полностью согласился со своей сестрой Элен. Литтоны были блестящи, непредсказуемы и очаровательны. Но они не могли подчиниться общепринятым нормам поведения и были не в состоянии помочь сами себе. И поэтому они были непереносимы.

К своему изумлению, он обнаружил, что легко забыл Эмму. Он смог выбросить ее из головы так же равнодушно, как старый хлам, хранящийся в темных углах пыльного чердака. И его жизнь вдруг стала такой насыщенной, и пустота, образовавшаяся после ее отъезда, почти сразу заполнилась более важными делами.

В галерее было много работы. Его дни были заполнены чередой встреч с клиентами, иностранными посетителями и полными надежд молодыми художниками с большими папками, набитыми картинами. «Не может ли. Бернстайн организовать для них выставку, чтобы помочь разгореться искре таланта?» Обычно ответ звучал: «Нет. Не может». Но Маркус был добрым человеком, и они не отпускали ни одного молодого человека обратно в Глазго, Бристоль или Ньюкасл либо в другой город, где он жил, без плотного обеда и денег на обратный билет.

Роберт обнаружил, что ему нравится заниматься этим, и его энергия, запущенная на полный ход, не могла и не хотела иссякать. Он не тратил попусту время и намеренно посвящал свои часы, свободные от работы, Джейн Маршалл.

Их работа иногда заканчивалась в разное время, но это совсем не мешало любовникам. Он звонил ей и приезжал выпить в ее маленький домик по пути из галереи — и заставал хозяйку в переднике, за пришиванием бахромы к занавескам или вычерчиванием на миллиметровке зубцов ламбрекена. Время от времени она уезжала из города, и тогда он весь вечер яростно занимался каким-нибудь физическим трудом, копал землю в саду или косил траву.