— Доброй ночи.

Он понял, что пора уходить. Подумал про себя: «Черт тебя побери», а сказал:

— Доброй ночи, Виктория.

— Желаю хорошо провести время в Бахрейне.

— Постараюсь. — А про себя подумал: «К черту Бахрейн».

Синяя дверь захлопнулась у него перед носом. Свет за ней погас. Он поглядел на окна. Задернутые шторы хранили тайну. «И тебя тоже ко всем чертям», — подумал он.

Усевшись в машину, он на полной скорости ехал задом всю дорогу назад до поворота на улицу и едва не задел опору арки. Здесь он минуты две посидел спокойно, пытаясь восстановить душевное равновесие и вернуть себе привычное хорошее настроение.

Маленький ребенок. Чей он? Вероятно, ее. Она вполне может иметь ребенка. Вот только сама она выглядит почти ребенком. Но у нее может быть муж или любовник. Девочка с ребенком.

Он подумал: «Надо рассказать об этом Тане. Вот она будет смеяться. Ты не могла поехать на вечер к Имоджен, поэтому я поехал один и провел вечер с девушкой, которая спешила домой к маленькому ребенку».

Понемногу досада и раздражение улеглись, пропал и голод, и он ощутил пустоту и скуку. Он решил отказаться от обеда, поехать домой и съесть бутерброд. Его машина продвигалась вперед, и его мысли продвигались вместе с ней, неспешно переключаясь на завтрашний день, на ранний вылет, на поездку в аэропорт и долгий перелет в Бахрейн.

Оливер сидел на диване и держал малыша, стоявшего у него на коленях. Когда Виктория поднялась по лестнице, первое, что бросилось ей в глаза, это затылок Оливера и круглое, красное от непрерывного плача, залитое слезами лицо его сына. Малыш, удивленный ее неожиданным появлением, на минуту перестал плакать, а затем, увидев незнакомое лицо, снова залился слезами.

Оливер в надежде отвлечь Томаса стал подбрасывать его вверх, но это не помогло. Виктория положила сумочку и, подойдя к ним поближе, остановилась, расстегивая пальто.

— Он давно проснулся?

— Минут десять назад.

Малыш истошно орал, и Оливеру пришлось повысить голос, чтобы его перекричать.

— Что это с ним?

— По-моему, он хочет есть.

Оливер встал и взял мальчика на руки. На ребенке были хлопчатобумажные брючки и белый свитер, весь измятый. Волосы у него были золотисто-рыжие, спутанные и потные на затылке у самой шеи. Единственное, что удалось узнать Виктории у Оливера перед отъездом к Фербернам, это то, что ребенок — его сын, и ей пришлось довольствоваться только этой скудной информацией. Уезжая, она оставила их вдвоем: малыш мирно спал, Оливер отхлебывал из стакана виски с водой.

А сейчас… Она смотрела на эту сцену с тяжелым сердцем. Ей мало что известно о маленьких детях. Ни разу в жизни ей не приходилось держать на руках ребенка. Чем их кормят? Что им нужно, если они так горько плачут?

— Как его зовут?

— Том.

Оливер снова подкинул его в воздух и постарался повернуть его лицом к Виктории.

— Эй, Том, поздоровайся с Викторией.

Том еще раз взглянул на Викторию и истошным криком дал им знать, что он о ней думает. Она сняла пальто и бросила его на кресло.

— Сколько ему?

— Два года.

— Если он голоден, надо дать ему поесть.

— Это разумно.

Помощи от него не дождешься. Виктория оставила его с малышом и отправилась в кухню поискать что-нибудь подходящее для ребенка. Она внимательно осмотрела полки в буфете, обнаружив там специи, белковую пасту для бутербродов, муку, горчицу, чечевицу, бульонные кубики.

Что он задумал, вернувшись в ее квартиру, в ее жизнь после трехлетнего молчания? Что он делает здесь с ребенком? Где мать Тома?

Конфитюр, сахар, овсяные хлопья. Пачка, купленная ее матерью во время ее последнего приезда в Лондон. Помнится, она собиралась испечь какой-то особенный пирог.

— Он будет есть кашу? — крикнула Виктория.

Оливер не ответил, потому что не слышал ее из-за истошных воплей сына. Виктории пришлось подойти к открытой двери и повторить вопрос.

— Думаю, да. Мне кажется, он будет есть что угодно.

Едва сдерживая раздражение, Виктория вернулась на кухню, поставила на огонь кастрюльку с водой, всыпала туда овсяных хлопьев и нашла миску, ложку и кувшин молока. Когда каша закипела, она уменьшила огонь, вернулась в гостиную и увидела, что ее гостиную полностью оккупировал Оливер, она перестала быть в ней хозяйкой. Повсюду были следы его пребывания: его виски, его пустой стакан, его окурки, его ребенок. На полу валялась детская курточка, подушки на диване либо смяты, либо распластаны, воздух звенел от отчаянных воплей разобиженного малыша.

Это было невыносимо.

— Хватит, — сказала Виктория и решительно взяла Томаса на руки. Слезы градом катились у него по щекам.

— Последи, чтобы каша не пригорела, — бросила она Оливеру, понесла Томаса в ванную комнату и поставила его на пол. Внутренне приготовившись к самому худшему в виде переполнившегося влагой памперса, она расстегнула брючки Тома и обнаружила, что никакого памперса в них нет, а брючки совершенно сухие. В ее бездетном доме, естественно, не нашлось горшка, но, проявив чудеса изобретательности, ей, наконец, удалось уговорить его помочиться в унитаз. Почему-то это скромное свершение положило конец слезам.

— Вот и умница.

Он поднял к ней заплаканное лицо и неожиданно улыбнулся обезоруживающей улыбкой. Затем он взял губку и стал ее жевать, а Виктория, преисполнившись благодарности за то, что он перестал плакать, не стала ее отнимать. Она застегнула ему брючки, умыла его и повела на кухню.

— Он сходил в туалет.

Оливер уже опорожнил бутылку виски, которую оставила ему Виктория. Он стоял со стаканом в одной руке и с ложкой в другой, помешивая ею кашу.

— Она, вроде бы, уже готова.

Каша и в самом деле была готова. Виктория положила немножко каши в миску, полила ее молоком, села за кухонный стол, посадив Тома себе на колени, и дала ему ложку. Он не заставил себя ждать. После первой ложки она поспешно потянулась к чайному полотенцу и обмотала его вокруг шейки малыша. Через минуту миска была пуста, и Том, видимо, рассчитывал получить еще.

Оливер отошел от плиты:

— Я выйду на минутку, — сказал он.

Виктория встревожилась: у нее возникло подозрение, что если он уйдет, то уже не вернется и она останется с малышом одна.

— Тебе нельзя уходить.

— Это почему?

— Потому что ты не можешь оставить меня с малышом. Он ведь совсем меня не знает.

— Он точно так же не знает и меня, но, тем не менее, по-видимому, доволен жизнью и уплетает кашу за обе щеки. — Оливер оперся ладонями о стол и, наклонившись, поцеловал ее. В первый раз за три года, но последствие от поцелуя было до боли знакомо. В груди что-то растаяло, а внизу живота что-то замерло и опустилось. Сидя за столом с его ребенком на коленях, она подумала: «Нет, только не это».

— Я всего на пять минут. Хочу купить сигареты и бутылку вина.

— Но ты вернешься?

— До чего же ты недоверчива! Да, я вернусь. Теперь тебе будет не так-то легко от меня отделаться.

На самом деле он отсутствовал минут пятнадцать. Когда он вернулся, в гостиной все было прибрано, подушки на диване взбиты и расставлены по местам, пальто повешены на место, а пепельницы освобождены от окурков. Он нашел Викторию в кухне, где она, надев передник, мыла салат.

— А где Томас?

Она не обернулась.

— Я уложила его в свою кровать. Он больше не плачет. Наверное, он скоро снова заснет.

Оливер решил, что повернутый к нему затылок выражал непримиримость. Он поставил пакет с бутылками и, подойдя к ней, повернул ее к себе лицом.

— Ты сердишься?

— Нет, просто беспокоюсь.

— Сейчас я все объясню.

— Придется.

Она снова повернулась к мойке и занялась салатом.

— Я не стану ничего объяснять, пока ты не будешь слушать как полагается. Брось свой салат, иди сюда и сядь.

— Мне казалось, ты проголодался. Уже очень поздно.

— Неважно, сколько сейчас на часах. У нас впереди масса времени. Ну же, иди сюда, сядь рядом.