— Маргарет!

Последовали объятия и слезы, и только некоторое время спустя к Оливии вернулся дар речи.

— Как я рада, — смогла она выговорить, вытирая глаза, — но как же это? Элиза, ты ведь говорила про семейный прием?

— Да, милая. Тетя Антония и есть наша семья.

— Тетя Антония? Ты хочешь сказать, что?.. — Она переводила взгляд с одного улыбающегося лица на другое, но ответа не получала. Наконец она не выдержала: — Арчибальд, будь так любезен, объясни мне, наконец, что происходит? Похоже, что я чего-то не знаю?

Арчибальд добродушно рассмеялся над ее раздраженным тоном и обнял ее за плечи.

— Тетя Антония, Оливия, это старшая сестра сэра Майкла Миддлвея, отца Лоуренса и Элизабет. Их мать и тетя Антония вместе провели детские годы в одном монастыре, там они научились вышивать, так же, как и ты. А потом Антония стала монахиней, а Синтия Нейбарт вышла замуж за сэра Майкла. Элизабет научилась искусству вышивания от своей матери.

Теперь все понемногу начало становиться на свои места. Словно мутные воды озера внезапно прояснились, и стали видны водоросли и ракушки на дне. Точно так же и разрозненные фрагменты нескольких последних недель высветились совершенно по-новому, между ними проявилась связь, и они приобрели новое значение. Взгляд Оливии упал на золотую монограмму, украшающую грудь зеленого блио Лоуренса.

— Тетя Антония… преподобная матушка..; это ты вышивала?

Настоятельница кивнула.

— Да, дитя мое, я.

Оливия посмотрела на Лоуренса, чьи глаза лучились смехом. Не дав ей заговорить, он притянул ее к себе и рассказал всем о том, как в Бригхельмской усадьбе монограмма привлекла внимание одной молодой воспитанницы монастыря и навела ее на мысль, что ей предназначено всю жизнь вышивать его одежду и попоны для лошадей.

— Бедное мое дитя! — воскликнула тетя Антония. — Я всегда знала, что он ужасный проказник и дразнила, но похоже, что с возрастом он стал только хуже!

— Но и Маргарет здесь! Ты тоже вернулась домой? Насовсем?

Какое совпадение, подумала она, что Маргарет приехала как раз в тот момент, когда им больше всего нужны ее руки. Или это не совпадение? Дождавшись паузы в разговоре, она намеренно громко спросила:

— Ты помнишь, Маргарет, как тогда, в спальне, я рассказывала тебе, что видела ужасного человека, который разговаривал с матерью-настоятельницей?

— Да, я хорошо это помню. — Маргарет поддержала ее игру. — Ты тогда очень разозлилась. Сказала, что он из тех, кто доставляет множество беспокойства окружающим.

— Правильно. И я все еще думаю, что мое первое впечатление было верным! А ты что думаешь?

Она хотела удержаться от смеха, но не смогла и присоединилась к общему хохоту.

Неразрешенные вопросы все еще продолжали волновать Оливию, и когда после обеда дамы прошли в комнату Элизабет, она спросила:

— Значит, Лоуренс в тот день приехал навестить тебя как родственницу, преподобная матушка?

— Да, моя дорогая. Он ведь поставлял для нас материалы. Причем денег не брал, а делал это в виде подарков. В тот день, когда ты с ним встретилась, он привез нам нитки.

Оливия мгновенно вспомнила маленькую келью, хорошо знакомое, любимое лицо, горькие слова, сказанные с явной неохотой, и блеск золотых ниток, выглядывавших из свертка, лежавшего на столе.

— Скажи, а ты уже освоилась в мастерской Лоуренса? Я подумала, что ты не могла в нее не влюбиться с первого взгляда.

Хотя она отвечала на вопрос матери-настоятельницы, Лоуренс понимал, что ее ответ главным образом предназначался ему.

— Да, преподобная матушка, Лоуренс и Элизабет предложили мне помогать им, и я с радостью согласилась. Мне бы хотелось вышивать и попоны для лошадей, — сказала она, искоса взглянув на Лоуренса, — но я никогда не смогла бы бросить то, чему ты меня научила.

Настоятельница велела Маргарет сопровождать себя в Корнуэлл, зная, как будет рада ей Оливия и как руки Маргарет нужны в мастерской Лоуренса. Родители Маргарет жили здесь же, в нескольких минутах ходьбы от мастерской, и таким образом все устроилось бы наилучшим образом.

Когда небо окрасилось в огненный цвет заката, Оливия смогла, наконец, поговорить с матерью-настоятельницей наедине. Они прошли в гербариум, и мысли обеих вернулись к тому последнему разговору на рассвете в монастыре. Тогда Оливия была расстроена такими скорыми и неожиданными изменениями в ее жизни, которые, как ей казалось, угрожали спокойствию и безопасности. Она вспомнила свои чувства обиды и беспомощности, когда ее выставили из монастыря против желания. И она все еще не понимала, почему понадобилась такая спешка. Не очень серьезные объяснения Лоуренса ее не слишком удовлетворили.

— Ты выглядишь более спокойной, Оливия, как будто ты в мире с самой собой. Права ли я?

— Теперь да, преподобная матушка. Но это только теперь. С той самой минуты, когда ты сказала мне, что я должна уехать из монастыря, мне не было покоя. Ты помнишь, как я огорчилась?

— Слишком хорошо, дитя мое. А ты помнишь, как я сказала тебе, что есть причины, по которым надо оставить монастырь и возвратиться домой? Что у Господа есть свои планы и что все будет хорошо?

— Да. Но существовали ли эти причины на самом деле, или ты просто утешала меня? Ты не удивилась, когда увидела меня здесь с Лоуренсом, и он не удивился, когда сразу после того, как мы встретились в монастыре, он вновь увидел меня в доме моего брата. Как это могло быть?

— Не спеши, детка, — ласково рассмеялась настоятельница, — не торопись. Я тебе все расскажу. Не думаю, что Лоуренс будет против, если ты об этом узнаешь.

Они сели на каменную скамью у стены напротив фонтана, и настоятельница прикрыла глаза, чтобы собраться с мыслями.

— Когда Лоуренс в тот день приехал ко мне, я ему рассказала, какие мы испытываем трудности, как нам не хватает денег. Я сказала ему, что мне, может быть, придется удалиться от дел, даже закрыть монастырь и отослать девочек домой.

— Все так плохо, преподобная матушка?

— Да, Оливия. Все действительно так плохо, но не только в нашем монастыре. Маленьким монастырям всегда труднее справиться с трудностями, чем большим. — Она вспомнила о тяжелых последних годах — удаленности от больших поселений, постоянной угрозе набегов воинственных шотландцев, все уменьшающемся числе послушниц, платных гостей, платных учениц… о чуме.

— Так что, милая, — она сжала руку Оливии, — Лоуренс предложил дать работу некоторым девочкам из тех, кто, как Маргарет, живет в Корнуэлле.

— Ты и других девушек сюда пришлешь? — с надеждой спросила Оливия. Все складывалось даже лучше, чем она могла надеяться.

— Я согласилась, что это был бы лучший выход как для нас, так, возможно, и для них самих. Но это не делается сразу. Надо сначала получить разрешение. Поэтому я и приехала сюда, чтобы, в числе прочих дел, поговорить с некоторыми из родителей. А главным образом, чтобы повидаться с тобой. Я сказала Лоуренсу, что ему придется подождать несколько месяцев, пока все уладится.

— Но почему тогда я должна была уехать немедленно?

— Погоди, дитя мое, не все сразу. Я рассказала Лоуренсу о моей самой лучшей вышивальщице по одной вполне определенной причине. И я устроила так, чтобы он увидел тебя… случайно!

— Случайно?

— Ну да, дитя мое. Я наблюдала, как ты бежишь вниз по холму прочь от того места, где Гарри стриг овец. Надо быть совсем несведущей в мирских делах, чтобы не понимать, что означает та или иная реакция мужчины на женщину. — Она помедлила. — И, кроме того, я понимала, что ты не останешься с нами и не станешь монахиней. Напротив.

Она немного помолчала, прислушиваясь к гудению пчел над цветами лаванды и чабреца, собирающих последние крохи меда перед заходом солнца. Да, Оливия, несомненно, обладает множеством замечательных качеств, но определенно не тех, которые необходимы для того, чтобы стать монахиней. Она продолжила:

— Я знала Лоуренса всю жизнь и очень любила его. И я посчитала, — сказала она, прижав руку к сердцу, — что он и еще одна особа, которую я очень любила, могут вместе обрести счастье. Мне кажется, что я была права!