— Я так и думала! — Люба вкратце объяснила сложившуюся обстановку и приказ полковника Тищенко.

Осмотревшись еще раз, они убедились, что двор с четырех сторон стерегут полицаи.

— Будем выбираться. Надевай! — И Люба вытащила из узла два больничных халата, сунув один Алексею.

Ползком они проникли в соседний двор, потом перебежали на другую сторону улицы и через пустырь, поросший мелким кустарником, проваливаясь в рыхлом, ноздреватом снегу, добрались до ограды церкви Александра Невского, а оттуда глухим переулком к Боярскому — «Старику».

Дверь была не заперта, в условленном месте нашли записку. Люба громко прочитала: «Будем ждать до четырех. Далее по маршруту В-о. С».

На столе, собранные аккуратно, лежали вещи Денисенко. Рядом пистолет, компас, карта. «А кольца нет!» — огорчился он.

Алексей машинально взял из рук Любы записку и сунул в карман.

— Ну что ж, пойдем! До четырех вполне успеем добраться до Лесного переулка. У нас в запасе почти два часа. По дороге я на минутку заскочу на Ветеринарную: с Евгенией Ивановной попрощаюсь, она мне как мать; не спит, бедняжка, успокою ее, скажу, что дочь добралась благополучно, и, кстати, амулет свой возьму. Как-то не по себе мне без талисмана!

— Не рискуй, Лесик. Немцы могут уже знать, что ни Ксении, ни меня нет. Я ведь лампу не гасила, когда мы уходили…

— Не бойся, я через сарай — там дыра, — и с черного хода; ты в кустах посидишь, а я мигом. Пяти минут не пройдет. Пошли!…

8

Его сознание то скользит по гладкой, накатанной лыжне в бесконечную муть тяжелого липкого мрака, то вдруг пробуждается от прикосновения когтистой лапы на плече, и сама смерть шепчет горячо ему на ухо: «Погоди, это еще не конец, еще только начало конца!» Красная молния пробегает сквозь закрытые веки, и тут же ярко, выпукло проносятся перед глазами запечатлевшиеся неизгладимыми рубцами отрывки его жизни. Чаще всего два, случившихся с ним в разную пору и, видимо, связанных где-то зрительной памятью, два удара судьбы. Эмоции эти не подчинены его «я» и возникают сами по себе многомерно и вне времени. Вот он, недавно закончивший кадетский корпус, Алексей Денисенко, красивый, статный и волевой казак.

Бог знает почему женился на кафешантанной певице Марии Ждановой, которая, окончив Донской Мариинский институт благородных девиц, устроилась в женский оркестр вслед за старшей подругой, известной всему Белграду красавицей Ларой Побединской. Поначалу она пела, вызывая пьяный восторг публики. Пела «Соню», о которой вспоминает в далекой Сибири влюбленный жених-серб, а потом темпераментом, голосом и нежной красотой завоевала популярность в ночных кабаках Белграда. Женился на ней Лесик без особой охоты, пришлось… Маруся родила ему сына, к тому же она была круглой сиротой и самоотверженно его любила. Привязался к ней и он. Так и прожили они счастливо несколько лет…

Но случилась беда. Перед Рождеством они зашли в игрушечный магазин купить сыну подарок от Деда Мороза… И вдруг загорелись целлулоидные игрушки, которыми были завалены стеллажи, прилавки и полки…

В один миг узкое, напоминавшее коридор помещение с одним выходом наполнилось черным, густым, удушливым дымом. Обезумев от ужаса, толпа кинулась к двери, сминая все на своем пути… Алексей, стоявший у кассы, различив среди дыма знакомые пальто и берет жены, кинулся к ней, схватил ее сзади под мышки и, задыхаясь, с невероятным усилием, по лежащим и горящим людям проложил путь наружу…

И тут он увидел, что спас… другую женщину! Вне себя, он бросился к двери, но у порога был сбит взрывной волной и лишился сознания. Это взорвались ящики с хлопушками, пистонами, пробками для пугачей и бенгальскими огнями… Магазин с его хозяином, приказчиками и двумя десятками покупателей сгорел в течение минуты…

Среди них была, как писали газеты, «известная "кафанная" певица Маруся Жданова…»

Много дней Алексей Денисенко был на грани потери рассудка, ему все чудился беспомощно стоявший за прилавком старик хозяин: он был объят пламенем, глаза выражали ужас и мольбу, из горла вырывался хриплый стон или крик, руками он крепко держался за стойку, наверное, чтобы не упасть… А сзади ревело пламя, и его то темно-багровые, то ослепительно-зеленые языки лизали извивавшихся, казалось, в смертельных муках голых ребят-кукол.

Самое страшное наступило, когда Алексей мучительно, секунду за секундой, анализировал все происшедшее: ему мерещилось, что он слышал стон жены, что она даже тихо окликала его…

Сводило с ума и то, что Маруся умирала одна, брошенная в минуту смертельной опасности трусом мужем!

Может быть, она даже видела его или простонала, когда он наступил на нее, спасая незнакомую женщину! Или покорно ждала, беззаветно в него веря?!

А сын, глядя на него полными затаенного страха глазами, спросил, даже не спросил, а рыдающим голосом воскликнул:

— Папа! Ты испугался? Почему ты не спас маму?! Ты такой сильный!!!

И вдруг в то далекое, пережитое врывается близкое, животрепещущее, очень страшное, от чего человек превращается либо в изверга, либо сходит с ума:

…глушь, маленькая белорусская «вёська» у «витебских ворот», окруженная карательным отрядом. Гитлеровцы, со штыками наперевес, сгоняют перепуганных стариков, женщин и детей в коровник, затворяют за ними широкие двустворчатые ворота, подпирают их кольями… Звучит громкая команда оберштурмфюрера Бременкампфа, и очеретовую кровлю коровника обливают с нескольких сторон бензином и поджигают… Наступает мертвая тишина, слышно лишь потрескивание огня, потом из объятого пламенем костра несется нечеловеческий рев, визг, проклятия, глухие удары… с шумом падают ворота и обваливается часть стены… В проломе показываются люди, впереди могучий старик с двумя детьми на руках — его встречает автоматная очередь, но он стоит… и смотрит горящими ненавистью глазами, а за его спиной бешено ревет огонь, языки которого лижут извивающихся в смертельных муках не кукол, а живых белорусских детей… женщин… стариков…

* * *

— Во дворе, у самой входной двери, его взяли, — рассказывала Люба Леонова, утирая слезы, угрюмо слушавшим ее Ксении Околовой, полковнику Тищенко, капитану Боярскому. — Оглушили, он и пикнуть не успел. А что я могла сделать? Я и стрелять толком не умею… И меня бы схватили. Очень я испугалась… Или надо было стрелять? А? Скажите? — Ее глаза наполняются слезами.

— Нет, ты все правильно сделала, Люба, не имела права иначе, — успокаивал ее Тищенко. — Они еще получат по заслугам!

— Я как чувствовала, недаром просила не ходить… — уже не сдерживая рыдания, повторяла Люба. — И надо же… талисман…

К вечеру того же дня они были среди партизан.

* * *

Денисенко пришел в себя только к утру. Огромный рыжий фельдфебель Герман Рух перестарался, ударив его резиновой дубинкой по голове.

Бременкампф расхаживает по кабинету.

— Сервус, господин Денисенко! Садитесь и рассказывайте, куда это вы собрались бежать?

— Никуда и не собирался! — зло щерится Денисенко.

— И вещички забрали. Только колечко оставили. Какое интересное, сразу видать — старина! — И Бременкампф надевает его на палец. — Ха-ха-ха! Прелесть… Куда ходил с Леоновой? Советую говорить правду!

— Никуда! — отшибает взглядом взгляд оберштурмфюрера Алексей.

— Что тогда означает найденная в кармане записка? — И он читает: «Будем ждать до четырех. Далее по маршруту В-о. С». Учтите, только чистосердечное признание избавит вас от петли, господин Денисенко! Так или иначе, все нам расскажете… Лучше так, чем иначе! Зовизо!

Алексей понял, что погиб… Перед глазами замелькали лица, причастные к партизанскому движению в Витебске. Вспомнились Граков, Чегодов, Буйницкий, Аркаша Попов, Зорица, Хованский, Боярский, Околова… — Приподнявшись со словами: «Записка? Какая записка? Покажите!» — протянул руку, но вместо записки схватил со стола тяжелое пресс-папье и пустил его в голову Бременкампфу…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: