Специфика семитских слов со значением «быть», «бытие» обнаруживается при чтении русских переводов Библии и Корана, а именно тех их фрагментов, где речь идет о творении. Раздел Библии, посвященный специально данному сюжету, как известно, называется «Книгой Бытия», а в стихах Корана, сообщающих о способности Аллаха единым словом «будь!» сотворить любую вещь (включая Адама и, разумеется, мир), о последней говорится, что она после этого «бывает» (впрочем, в одной и той же суре «Семейство Имрана» соответствующее арабское слово переводится и в смысле «бывать» и в смысле «становиться» — см. 48, 3; 42 и 52). Неадекватность перевода еще более очевидным образом проявляется при передаче некоторыми переводчиками арабского названия Аристотелева труда «О возникновении и уничтожении» выражением «О бытии и порче». Все эти недоразумения вызваны тем, что корень семитских слов, обозначающих существование, имеет коннотацию «возникновение»; иначе говоря, в древности семитские народы не имели представления об абсолютном бытии, и «существовать» для них означало существовать после несуществования, т. е. одновременно и быть, и возникать или быть возникшим.

Сходным образом обстоит дело в индоевропейских языках. Общеиндоевропейский корень «bheu», к которому восходят в них слова со значением «быть», помимо этого значения имеет коннотации «рождаться», «возникать», «становиться», каковые, очевидно, предшествовали понятию «быть». Аналогичную эволюцию претерпело и происходящее от того же корня древнегреческое «physis» («природа», «естество»): оно обозначало и рождение, рост и результат рождения, роста, так что Аристотель, отмечая в одном месте необходимость понимания «природы» как процесса, сравнивает ее с произношением краткого «у» в указанном слове как долгого звука.

В монотеистических религиях это оконечивание бытия во времени было закреплено в качестве догмы. В философии же оно было преодолено, а у Стагирита обосновано концепцией потенциальной бесконечности. Но с актуальной бесконечностью бытия дело обстояло сложнее; и это касается не только представления его в пространстве, что явствует из следующей картины, нарисованной Г. Г. Майоровым в связи с разбором данного вопроса применительно к античной философии: «Для греков понятие „бытие“ всегда означало определенноебытие. Вряд ли был прав Гегель, приписывая Пармениду понятие о бытии как о „чистом“, т. е. совершенно лишенном всякой определенности, бытии. Ведь недаром Парменид называл свое бытие ограниченным, т. е. определенным, имеющим предел (границу), а значит, и определенным. С другой стороны, источником и как бы резервуаром, из которого возникает всякое определенное бытие, греки считали нечто беспредельное или, лучше, неопределенное,в чем все определенности (включая противоположности) содержатся в потенциальном виде, не имея друг перед другом никаких преимуществ, а поэтому не придавая неопределенному никакой специфики. Таковы апейрон Анаксимандра, первоогонь стоиков, первоматерия Аристотеля (которая, согласно прямому указанию самого Аристотеля, не имеет собственного бытия). Таково же и Первоединое неоплатоников, которое не есть бытие именно в силу того, что не поддается никакой спецификации, никакому определению. Однако оно есть бытие, любое определенное бытие потенциально(постижение всего есть определение), но зато постижимо любое его развертывание, самоопределение, любой его конкретный модус. Раскрывается же оно как мир конкретно возможного — „нус“, ум, сфера понятия — и как мир конкретно действительного — душа, мир природы» (51, 171).

Оконечивание бытия в познающем уме, будучи проецировано вовне, на объект познания, оборачивалось приписыванием ему начала — того, что древние греки называли «архэ». После многих метаморфоз это начало получило Плотиново истолкование как Единое, которое «есть не сущее, а родитель его», т. е. начало, которое, «переливаясь через край», посредством эманации производит сущее извечно и по естественной необходимости. Единое, выступая в качестве божественного начала, имеет, однако, своим антиподом противоположное в ценностном отношении начало, которое тоже не есть сущее, а по сути дела даже не начало, а конец, деградация бытия. Используя образ цитированного выше автора, можно сказать, что Единое — это тот резервуар, через край которого переливается всякое определенное бытие, с тем чтобы исчезнуть в противоположном ему резервуаре — в материи. Вместе с тем очевидно, что если «сущее» понимать не по-плотиновски, по так, как его привыкли понимать мы сами, то автор «Эннеад» окажется в полном смысле слова атеистом, а описываемая в этой книге эманация бытия буквально — переливанием из пустого в порожнее. Существовать для Плотина — значит быть доступным чувственным или умственным определениям. Единое же у него пребывает по ту сторону тех и других определений и доступно лишь интуитивному познанию в состоянии экстатического транса, или мистического восторга.

Доказательство наличия у сущего единого начала, «архэ» — основная задача универсальной науки Ибн-Сины. Ибо без установления его существования сущее обрекалось на такого рода безначалие, ан-архию, при котором наблюдаемая в нем регулярность и законосообразность явлений превращались в чистую видимость, «обычай», а место научного познания мира должна была занять вера во вмешательство сверхъестественных сил. Вместе с тем требования аподиктического знания, на котором и базируется универсальная наука, не позволяли выводить сущее из принципа, постигаемого через мистическую интуицию. Космос интересовал Ибн-Сину в данном случае не как предмет эстетического переживания, а как объект натурфилософии, и управляющее им начало должно было быть введено в цепь логических рассуждений и тем самым получить известное умственное определение. Единое Плотина как нечто не сущее, таким образом, превращалось в сущее, а именно в бытийно-необходимое-само-по-себе как основание «тварного», возможного мира и гарантию познаваемости управляющих им объективных законов. Первосущее лишалось надкосмического бытия, но оно и не растворялось в мире, так как в противном случае мир опять же окунался бы в пучину ан-архии. Первосущее Ибн-Сины и не пребывает в мире, и не внеположено ему.

То, что трактат аль-Фараби «Второе учение» до нас не дошел, не позволяет с достаточной уверенностью определить, в какой мере учение Абу-Али о сущем как таковом было оригинальным и в каком — развитием соответствующих взглядов Абу-Насра. В известном смысле перекликающимися с ним можно считать рассуждения последнего о том, что «истинное и сущее — синонимы» (62, 116) и что в экзистенциальных суждениях (в предложениях типа «человек существует») предиката нет для физика, занимающегося наблюдением над преходящими предметами, поскольку с точки зрения естествоиспытателя бытие вещи и есть сама вещь, но он имеется для логика, рассматривающего такие суждения как состоящие из двух связанных друг с другом частей и могущих быть поэтому истинными или ложными. В «Книге букв», кроме того, имеется указание на то, что сущее можно трактовать как нечто, имеющее степень (аль-Фараби ссылается при этом на греческий язык, где большая и меньшая степень бытия имеет два разных обозначения). Наконец, в той же работе предшественник Ибн-Сины подробно останавливается на понятиях «есть», «существует» и «существование», трудно передаваемых по-арабски по рассмотренным выше причинам (Абу-Наср здесь обращается к примерам, почерпнутым из языков фарси, согдийского, арамейского и древнегреческого). Поскольку для обозначения сущего арабоязычные философы использовали страдательное причастие от глагола «находить» (ср. русское «находящееся»), аль-Фараби особенно подчеркивает необходимость остерегаться придавать этому слову смысл, связанный со значением глагола, от которого оно производно. Однако в главном, ключевом учении, входящем в данную науку, — в учении о бытийно-возможном и бытийно-необходимом — Ибн-Сина, несомненно, следует за аль-Фараби.

Согласно Ибн-Сине, приписывание бытия предмету означает его утверждение, аффирмацию (исбат), т. е. доказательство наличия достаточного основания для его существования. Конечная цель всеобщей, универсальной науки и заключается в доказательстве существования такого основания для всего сущего. Взятое в целом, это доказательство опирается на положение о том, что бытие предицируется предметам по аналогии, т. е. что в одних предметах оно выражено интенсивнее, в других — слабее, а потому одни из них более истинны, другие — менее. Данное положение непосредственно связано с разбором понятий предшествующего и последующего.