И вот теперь Тони обогнул фонарь на углу Графтон-стрит и Корк-стрит [91]и застыл. Некоторое время он стоял так, рассматривая фантастически розовую и сияющую задницу велокурьера, который пыжился, взбираясь вверх по улице к Пиккадилли. Тони покачал головой, шерсть на которой уже давно линяла, хотя ее хозяину не исполнилось еще и тридцати пяти. Для таких вечеров, как сегодняшний, ему давно пора завести себе парик. Тони был маленький и стройный, почти бонобо; в глазах одних – достоинство, в глазах других – недостаток хуже некуда. Но самое поганое, как хорошо понимал Тони, это лежащая на нем печать гниения, которое давно поразило его мать; он знал, что ее жуткий старческий запах впитался в его шерсть настолько, что никаким дезодорантом не выведешь.

Тони Фиджис связал чувство отвращения к собственному телу с этой новой информацией о Саймоне, о его картинах. Как они уместны, как вовремя, подумал он, они появились – ведь те же вопросы занимают и его самого и, может быть, сведут его с ума, как свели Саймона. Может быть, Саймон разучился верить в спаривание – как и он сам. Хотя, конечно, причины у нас очень разные.

Конечно, с чисто физической точки зрения Тони был трус, и все же ему достало смелости дожестикулировать до логического конца и сделать вывод: его неверие связано с тем, как в нынешние времена живут шимпанзе, насколько они отрезаны от природы, в какой денатурированной среде обитают. А раз так, не удивительно, что в газетах и журналах некуда деваться от картинок, которые всех зверей наряжают в шкуру шимпанзе.

Вот, например, журнал «Нью-Йоркер», который Тони покупает в основном ради фотографий Маплторпа, а в последнее время также Ричарда Аведона. [92]В нем масса карикатур с ошимпанзеченными животными, притом ошимпанзеченными грубо и глупо: поющие собаки, острящие лоси, задумчивые бизоны, философствующие люди. Никто не замечал в этих картинках никакой неловкости, – по крайней мере, Тони не знал ни одного шимпанзе, кто бы созначился с очевидным для самого Тони фактом: они положительно свидетельствуют, что их автор страдает каким-то психическим заболеванием, как минимум неврозом. Навязчивой идеей, пагубным пристрастием искать все новые способы изобразить пропасть, разделяющую нас и всех прочих живых существ.

Не далее как на прошлой неделе в «Нью-Йоркерс» опубликовали картинку, на которой типичный самец-рекламщик с Мэдисон-авеню жестикулировал с белкой, сидевшей на дереве в Центральном парке. Белка показывала: «О'кей, он виновен, это ежу ясно, давай пожестикулируем о чем-нибудь другом «хууууу»?» – намекая, несомненно, на суд над О.Дж. Симпсоном, на этот непрекращающийся журналистский вой, который заставлял опасаться, что ядовитая волна бонобизма накроет США целиком. Но ирония картинки заключалась не только в этом, она была глубже, куда глубже, думал Тони. Покачав головой, он встал на задние лапы и направился ко входу в Галерею Левинсона.

– «Х-хххуууу» как я рад тебя видеть, Тони, – заухал Джордж, причетверенькав к дверям из дебрей выставочного зала. – Я просто комок нервов, один сплошной комок нервов «иииик-ииик-иииик»!

– «Х-хххуууу» вот что, Джордж, так не годится, успокойся, возьми себя в лапы… – отзначил Тони. Его шрам скрутился в спираль замешательства, превратив и без того морщинистую морду в этакий проколотый футбольный мяч.

Самцы уселись на пол у стойки на входе и некоторое время держали друг друга за яйца, а затем начали неторопливо чиститься. Тони удалось извлечь из шерсти между пальцев задних лап Джорджа катышки клея, которые со вчерашнего дня доставляли Левинсону массу неприятностей. Джордж же чистил Тони рассеянно, просто тыкал туда-сюда пальцами.

Пока они чистились, до ушей Тони доносились видеофонные уханья секретаря галереи, которая заносила в список гостей, планировавших опоздать к открытию.

– И вот так у нас сегодня весь день, – застучал Джордж Тони по пузу, – и вчера то же самое «хуууу». Верно, я всегда трясусь, когда открываю выставку, но сегодняшний вернисаж – это что-то отдельное, он точно доведет меня до ручки! Кто знает, может, кончится тем, что я окажусь в том же уродском психдоме, в одной палате с беднягой Саймоном «хуууу»!

– Трунннн» Вожак с тобой, Джордж «чапп-чапп», Джордж! Да успокойся же… – Тони бросил чистить союзника и, опершись передней лапой о стол секретаря, встал на задние лапы. Секретарь – амбициозная молодая самка, у которой в мыслях была карьера, карьера и еще раз карьера, – узнала Тони и полупоклонилась ему, не прекращая кокетничать с очередным ухнувшим в галерею шимпанзе.

Джордж последовал примеру Тони. На нем был, как заметил художественный критик, один из этих отвратительных псевдонамозольников, которые недавно вошли в моду у молодых геев. Полный абсурд, подумал Тони; Джордж, старый ты мой баран, как ни старайся, а ягненка из тебя все равно не выйдет, даже в такой шкурке. Впрочем, он и так на взводе, не стоит это ему показывать.

Тони Фиджис много раз бывал в Галерее Левинсона. В целом она ему нравилась – да и то, что союзник в ней выставлял, тоже чаще всего нравилось, хотя и не всегда. Внешне здание выглядело вполне традиционно – стеклянные витрины, изящная скромная вывеска с гравировкой – и наводило на мысль, что внутри все отделано дубом, а картины висят на старомодных медных крючках. Однако Джордж превзошел самого себя, создав внутри нечто совершенно противоположное, но столь же эффектное. Стены были затянуты изящной светло-бежевой тканью, верхний свет – слабый, как свет ночного неба, – истекал из миниатюрных ламп, закрытых продолговатыми абажурами, на полу лежал ковер настолько нейтрального цвета и текстуры, что, казалось, его и вовсе там нет. Всякий раз, когда Тони ходил с Джорджем по галерее, он думал, что его передние и задние лапы утопают в этакой приятной пустоте. Но главной действующей мордой здесь были, конечно, картины.

Потолок галереи возвышался над полом примерно ладоней на восемьдесят, ширина зала составляла вдвое больше, а длина – и вовсе солидные четыреста. По обеим длинным стенам висели изображенные Саймоном Дайксом картины современного апокалипсиса. Первым внимание Тони Фиджиса привлекло полотно с эскалаторной галереей станции метро Кингс-Кросс в тот самый миг ноябрьского дня 1987 года, когда начался пожар. Он внимательно вгляделся в жалкую мордочку детеныша, с воем летящего навстречу мучительной смерти, и сразу понял, что фрагмент именно этой картины и был отпечатан на приглашении. Тони вытянулся во весь рост перед холстом. Размеры минимум сорок на сорок ладоней. Над центром полотна художник поработал особенно тщательно, это был почти фотореализм, а ближе к краям все делалось более смутным, расплывчатым, так что у самой рамы просто лежали жирные слои краски, образуя на холсте этакие горные хребты и долины.

– «Х-хууууу» Вожак мой, Джордж, – показал Тони, – «хуууууу» Вожак мой! Теперь я понимаю, что ты имел…

– В самом деле понимаешь, правда «хуууу»?

– Да, да, теперь я понял. – Тони перешел к следующему холсту, который Саймон назвал просто «Летучий собор». Полотно изображало салон «Боинга-747» в то мгновение, сразу же осознал Тони, когда самолет разбивается о землю. Целые ряды кресел летели на зрителя вместе с сидящими в них пассажирами, превращаясь в гигантский салат из свежезабитой шимпанзечины. Как и на предыдущей картине, в центре располагалось изображение детеныша в том же фотореалистическом стиле. Этот детеныш не знает, что ему грозит, он сидит, пристегнутый к креслу, пальчики передних и задних лап целиком поглощены управлением электронной игрушкой, на экране четко видна миниатюрная гуманоидная фигурка Тупого Конга.

– Вожак мой! – снова показал Тони Фиджис и завыл: – «Хууууу».

– Оторопь берет, правда «хуууу»? – Ужас Тони Фиджиса явно привел Джорджа Левинсона в чувство. Джордж, в конце концов, жил с этими работами уже много недель. А поскольку у Саймона случился срыв, ему пришлось вдобавок заниматься натяжкой и обрамлением холстов – работой, которую художник обычно брал на себя. Галерист продолжил махать лапами: