Тут уже Буснеру пришлось опустить лапы, так как он снова столкнулся с четкой симметрией человекомании Дайкса. Буснер слыхал, что в последнее время ряд радикальных философов и антропологов предприняли попытки провести границу между видами приматов по-новому и причетверенькали к тому, что стали называть шимпанзе «вторым человеком». Наверное, решил Буснер, Дайкс где-то откопал эту информацию, и его сознание впитало и обработало ее, построило на ее основе трагикомический перевертыш.

Но при всей прочности мании Саймона Дайкса нельзя было не признать, что пребывание на свободе значительно поползло ему на пользу. Его знаки час от часу делались все более четкими и беглыми. И хотя он до сих пор сжимался в пружину, как только к нему приближался незнакомый шимпанзе, – такая реакция неизменно вызывала фонтан возмущенных вокализаций, обращенных в спину экс-художника, – припадки патологической истерии остались в прошлом. Буснер решил, что настал момент «взять новый вес», и поэтому схватил все еще хохочущего пациента за загривок и потащил в сторону вольера для людей.

Последний располагался в том же комплексе, что и гориллий. Центром комплекса служили четыре внутренние, то есть невидимые для посетителей, комнаты – по две для людей и для горилл, – где животные спали по ночам. Внешние стены были окрашены в оранжевый и желтый; внутри имелись ниши и полки. В зоопарке жила всего одна пара горилл, поэтому им отвели комнаты поменьше, большие же занимала целая стая людей. Из каждого вольера имелся выход на игровую площадку, где живущие в неволе люди могли играть и бегать, – там были толстые канаты, подвешенные к крыше, столбы с веревками между ними и разнообразные турники и ручки, укрепленные на удобной для зверей высоте.

Буснер и Саймон подчетверенькали к левой части комплекса и очутились перед стеклянной комнатой, где находились люди. За ними уже наблюдала группа шимпанзе – все, как один, прижались носами к стеклу, наверное пытались обмануть собственное отражение. Все непрерывно вокализировали и жестикулировали:

– «ХуууГраа» посмотри вон на того, он чистит банан!

– «Хуууу» наверное, это самец.

– «Гррруууннн» а что задумал вот этот, он что «хуууу», играет?

Саймон совершенно не желал близко подходить к стеклу – еще чего, он же увидит, что там внутри, поэтому стал поодаль и принялся разглядывать, как животные смотрят на животных. Интересно, им приходило в голову, как глупо, как по-идиотски выглядят они сами? Вот какой-то крепко сбитый самец громко ухнул, обращаясь к своей самке-спутнице, – что там у нее на голове? У нее же шерсть пострижена, как у людей, – точь-в-точь крашеная блондинка, корни волос черные, концы белые. Во всяком случае, Саймон был именно такого мнения.

– Посмотри, какие вон у того урода стертые зубы «вррааа»! – захихикала самка, покопалась в толстой шерсти на лапе своего самца, поклонилась ему и оперлась поудобнее об ограду, чтобы представить свою седалищную мозоль в лучшем свете.

Поблизости стояли и другие шимпанзе, со странными глазами – не глаза, а вертикальные щели, – все, как один, с видеокамерами в лапах; они снимали друг друга, становясь в позы, которые, как им казалось, повторяли позы людей в вольере. От этой картины Саймона чуть по-настоящему не вывернуло наизнанку. Он дернул Буснера за лапав пиджака и забарабанил по ладони:

– Почему у них такие странные глаза «хуууу»? Они такие узкие, а шерсть на головах гораздо чернее и больше блестит, чем у других.

Буснер поглядел на экс-художника, от удивления подняв брови:

– Потому что это японцы, Саймон, и, будьте так добры, жестикулируйте понезаметнее, я не поручусь, что они не знают английские жесты.

Но пациент и не думал обращать внимания на ученого консультанта больницы «Хит-Хоспитал», любопытство оказалось сильнее. Там, за стеклом, двигались какие-то серые, размытые фигуры, то появлялись, то исчезали. Саймон пробрался сквозь заросли передних и задних лап и в конце концов прижался мордой к стеклу, Буснер не отставал, держа лапу у него на плече, готовый подавить любое проявление агрессии с его стороны. Так вот они какие, подумал художник, впервые увидев людей с того часа, когда Сарино тело встало оргазменным дыбом под его тазом-тараном. С того дня, как все его любимые и знакомые поросли шерстью, и до этой минуты Саймон мордозрел только обезьян.

Один из людей стоял к Саймону спиной, примерно в четырнадцати ладонях от стекла. Двое других лежали на спальной полке у правой стены, спина к спине. Еще один лежал без движения мордой вверх на соломе, на его вздымающемся животе прыгал детеныш. Первым делом Саймон, конечно, обратил внимание на человеческие ягодицы. Они были одновременно до неприличия невыразительными и смехотворно страстными, пышными, больше походили на отбеленные мячи для пляжного волейбола, чем на части тела. И выглядели тем более обнаженными, открытыми, что в остальном тела людей были в известной мере покрыты шерстью. Саймон не мог определить, где самки, а где самцы, но у всех, за исключением детеныша, имелась обильная поросль в районе паха, а у некоторых шерсть росла также на груди, руках и ногах.

Тут человек, стоявший у дальней стены, повернулся и на задних лапах зашагал навстречу зрителям-шимпанзе, которые немедля возбужденно заухали. Человек вышел из тени, и Саймон смог его хорошенько разглядеть. Не слишком похож на человека – Саймон никогда не видел ничего подобного. Прежде всего, особь была очень толстой, причем странно толстой – кожа, обтягивающая жир, свисала складками со всех его конечностей, а на животе и груди расходилась этакими кругами, рыхлыми, как зоб у иной птицы. На шее лежали складки поменьше, покрытые чем-то вроде бородавок, а сама шея казалось странно вытянутой, как и остальное тело.

Но странное, надутое жиром тело производило куда меньшее впечатление, чем тупая, грубая морда существа. Саймон весь обратился во внимание, пытаясь получше разглядеть физиономические черты человека, но не смог собрать их в единую картину. У существа было нечто вроде переносицы, по крайней мере, некий кусок плоти выдавался вперед, а над глазами – некая плоская поверхность, а вовсе не ярко выраженная дуга. В результате казалось – а возможно, так было и на самом деле, – что глаза у человека постоянно навыкате; голубые, выпуклые, они туманно смотрели на Саймона, а он не мог разглядеть в них ни капли разума, ни грана интеллекта, и поэтому дернул Буснера за лапав и застучал ему по ладони:

– Вы можете показать, он самец или самка «хуууу»?

Буснер смерил своего пациента изумленным взглядом и взмахнул пальцами:

– Конечно самец, Саймон, только посмотрите на эту гигантскую сосиску – это его член.

Саймону даже стало стыдно, что он не заметил предмет, свисающий у животного из паха – толщиной с пожарный шланг, длиной двадцать пять с лишним сантиметров. В тот же миг человек схватил свой пенис лапой и начал дергать – грубо, резко, механически, будто хотел указать Саймону на его глупость и невнимательность.

Соседи экс-художника немедленно огласили пространство возбужденным и радостным уханьем.

– «ХууууГрааа!» – заголосили шимпанзе и безумно зажестикулировали: – Смотрите, смотрите, он дрочит, он дрочит!

Зрелище так возбудило некоторых из наблюдателей, что они принялись играть друг с другом в спаривание, но вскоре все затихло.

Саймон же, не меняя позы, остался смотреть, прижавшись глазами к стеклу, на мастурбирующее животное, на его ничего не выражающую морду. Через некоторое время человеку надоело, он отпустил свой дряблый член и повлекся обратно в укутанную тенями заднюю часть вольера. Когда человек повернулся к зрителям спиной, шимпанзе снова пришли в возбуждение, ошарашенные видом той части тела, которая чуть раньше так поразила Саймона, даже вызвала у него отвращение.

– Посмотри на его попу, мама, – показал детеныш, стоявший близ Саймона, – она такая мерзкая и гладкая!

– «Ррряяяв» спокойно! – отрезала самка.

Впрочем, основное внимание шимпанзе привлекал другой человек – тот, что лежал на спине и играл с детенышами. Пухлый младенец очаровал зрителей – он раз за разом взбирался по гладкому пузу неподвижно лежащего взрослого, пытался встать на задние лапы и тут же кубарем падал обратно в солому.