— Это крайность, — отозвался я, вместе с ним глядя вверх, на мониторы. — Но не извращение. А как насчет вас, полковник? Неприятные свет и звуки заменяют вам хлыст?

— Отчасти в некотором роде так оно и есть, — ответил Слейтон с откровенностью, столь же впечатляющей, как и все остальное в этом человеке. — Большую часть моей жизни, доктор, весь этот мир, — он махнул рукой на экраны, — был пустыней, где я странствовал, сражаясь за то, чтобы обратить туземцев-язычников в демократическую веру. Пока не… — он вдруг утерял нить беседы, но взял себя в руки и закончил, — …одно дело узнать, что твой бог — лишь колосс на глиняных ногах. И совсем иное — понять, что его ноги в крови, и это кровь не только твоих врагов, но и твоих друзей, и ты сам — соучастник их убийства. И понять при этом, что ты сам — соучастник их убийства. Соучастник из-за собственного недомыслия…

Я увидел, что в его глазах вновь закипели слезы, и заторопился:

— Полковник, вы вспоминаете тайваньскую кампанию. Но вы не можете…

— Босния, Сербия, Ирак, Колумбия и да, еще Тайвань, — перебил он меня, — да любое из полудюжины других мест, где я убивал и посылал своих ребят на смерть во имя свободы. Можете ли вы себе представить, каково было обнаружить, что единственная свобода, которая на деле интересует мое начальство, — это свобода их богатеньких хозяев проворачивать сделки в этих странах? Я не дурак, доктор Вулф. По крайней мере, не хочу считать себя дураком. Отчего я раньше не понимал этого, абсолютно не понимал? Международные торговые союзы и военные альянсы, чьи полномочия мы обеспечивали, — разве они избавили хоть кого-нибудь от тирании, эксплуатации или неравенства, как это было обещано? Принесли ли они настоящую свободу хоть одной несвободной стране?

Слейтон затряс в воздухе сжатым кулаком.

— А мы по-прежнему подчиняемся. Льем ради них кровь наших врагов и шлем на смерть наших солдат. Тогда, на Тайване, стало ясно, что мы оказались там лишь затем, чтобы там и сдохнуть, и что Вашингтон вовсе не собирался препятствовать Пекину захватить власть, и что на самом деле они были союзниками коммуно-капиталистов. Я не выступал в защиту правительства Тайваня тогда, доктор, и не выступаю сейчас — но почему мои войска гибли за этот циничный союз? И, самое главное, — его грудь тяжело вздымалась, — почему я не увидел этого?

Я пожал плечами: не было смысла отделываться необязательными словами. И тихо произнес:

—  Mundus vult decipi.

Он снова улыбнулся беглой улыбкой.

— Спасибо, доктор.

— Простите?

— Я совершенно серьезен. Спасибо, что не стали снисходительно утешать меня фальшивыми рацеями. Да, каждый хочет быть обманутым. Хотел этого и я. Мне хотелось верить всему, что мне рассказывали в детстве на школьных уроках. Когда мой отец вернулся домой из Персидского залива в пластиковом мешке и мы похоронили его на Арлингтонском кладбище, мне хотелось верить, что эта война не была дракой за нефть. Гены, унаследованные от раба-африканца, говорили, что я идиот, но я не слушал. Я объявлял войну любой попытке раскрыть мне глаза на обман. А потом, на Тайване… все это рухнуло. Ко времени, когда меня взяли на работу в Пентагон, я был призраком — одним из тех, кто, будучи обманут, теперь учился обманывать сам. И я бы остался призраком, если бы не встретил Малкольма. И даже сейчас, когда я в этой команде, мне все равно чего-то недостает. — Он повернулся ко мне, его лицо было исполнено решимости. — И вы, доктор, можете помочь мне найти это «что-то». Захваченный врасплох, я спросил:

— Почему я?!

Слейтон встал и принялся расхаживать по комнате.

— Психология и американская история, доктор. Мне нужен эксперт. — Он скрестил руки на груди и крепко сжал их. — Думаю, вы удивитесь, если я скажу, что приложил немало усилий, чтобы заполучить вас в команду.

Изумленный, я едва не рассмеялся.

— Допускаю, что так и было.

— Убедить их было нетрудно, особенно после того, как они прочли вашу книгу, — Слейтон взял в руки лежащий на приборной панели экземпляр "Психологической истории США" и принялся листать ее, — и увидели вашу фотографию, — продолжил он тоном проницательного родителя, не слишком одобряющего занятия своего чада. — Он нашел нужную страницу и принялся вчитываться в текст, затем пораженно посмотрел на меня. — Вы действительносчитаете, что смерть матери Джефферсона повлияла на написание Декларации Независимости?

Для ответа я подбирал слова куда тщательней, чем когда писал книгу.

— Близость этих событий по времени всегда вызывала ощущение, что их последовательность неслучайна. Отношения Джефферсона с матерью были, по общему мнению, весьма сложными.

Слейтон кивнул.

— Было время, когда подобная мысль вызвала бы у меня отвращение, доктор. Да и сама эта книга была бы мне отвратительна. Вы силой заталкиваете американский народ на психоаналитическую кушетку и приходите к выводу, что его разъедают неврозы.

— А многих — нечто похуже неврозов, — отважился возразить я.

— Да, — сказал Слейтон. — И я уже сказал, что прежде проклял бы вас за такое. Но сейчас… — Он снова умолк и стал смотреть на световые пятна, пляшущие на полу.

— Полковник, — сказал я, — пожалуйста, не думайте, что я пренебрегаю вашими чувствами, но вы, конечно же, понимаете, что все, через что вы прошли, Америке не в новинку? То, что вы называете «обманом», на деле всего лишь потребность верить в прирожденное философское и этическое превосходство Соединенных Штатов — в то, что называют нашим "комплексом нравственной исключительности". И это убеждение у нас существует с самого начала. Любая страна идет на ужасные преступления во имя захвата и удержания верховной власти, и наша не составляет исключения. Метод объяснения этих преступлений выработали, чтобы помочь людям жить в мире с собой.

— Все это верно, — отозвался Слейтон, не поднимая глаз. — Но вы и я собираемся потрясти самые основы этого комплекса исключительности.

Оказалось, что утешительные проповеди ему вовсе не нужны!

— Мы? — переспросил я.

Слейтон медленно кивнул. Затем его отрешенность исчезла, и он повернулся ко мне лицом.

— Я говорил с Малкольмом около часа тому назад. Нападение на Афганистан привело его в ярость, и что из того, что нам удалось спасти людей? Он согласился с моим предложением: наш следующий проект будет нацелен на те самые лживость и лицемерие, которые объясняют все — от рабства моих предков до этого самого афганского рейда. Разработать все детали он поручил нам с вами.

— О! — я принял это сообщение с восторгом: я думал, что смогу принять участие в следующей акции, но что сам буду ее разрабатывать… — А хорошие идеи у вас есть?

— Пока нет, — ответил Слейтон. — Я давно сижу здесь с вашей книгой, пытаясь что-нибудь сообразить, но всякий раз, когда приступаю к обдумыванию, у меня просто сносит голову…

Тут он замолчал и поднял голову, прислушавшись к шумам системы перехвата.

— Вот оно, снова, — прошептал он. — Уже в третий раз за вечер.

— Что — в третий раз за вечер?

Слейтон покачал головой, все еще вслушиваясь, и тут до меня дошло, что его "отлично настроенный" слух мог из невнятного гула выуживать отдельные сообщения.

— Это Моссад, — сказал он. — Израильская разведка. Трижды за вечер я перехватывал обрывки переговоров их оперативников в Европе. Они продолжают обсуждать некую террористическую деятельность, сосредоточенную вокруг какого-то немецкого концлагеря.

Я подумал.

— Это может быть воинствующее крыло "Новой Германии". С тех пор как в Австрии пришла к власти "Партия Свободы", их друзья по другую сторону границы час от часу ведут себя все шумней.

— Может, и так, — промолвил Слейтон не слишком убежденно. — Но израильтяне, судя по виду, слишком гоношатся, так что на чисто европейские дрязги не похоже. Ну что ж, — он выключил системы видео- и аудиоперехвата, — у нас с вами, доктор, и без них есть чем заняться.