— Она просто спит! — заорал я, используя те немногие слова, что знал на их языке. Затем я быстро направил оружие на стражей шамана. — Скажи шаману, что он может продолжать, Мутеса, — сказал я по-английски, откидывая полотнище у входа в палатку и заходя внутрь. — И да простят вас ваши боги.

Глава 46

Нет нужды говорить, что после того вечера все для меня переменилось в лагере Дугумбе. О да, я спорил об этом с вождем, многажды пытаясь убедить его на протяжении многих ночей. Но по большей части он находил мои заявления разве что забавными, хотя в нескольких случаях они довольно сильно его разозлили. Женщину, что получает наслаждение от секса, сказал он, нельзя подчинить. Она станет переходить из палатки в палатку, как шлюха, но шлюх в его в лагере не будет. Далее он сказал мне, что хотя ему нравится мое общество и он выражает мне благодарность за усилия от имени своего народа, впредь мне стоит вести себя более осмотрительно — он, Дугумбе, может вынести ровно столько (но не больше) дерзости от человека, особенно белого человека, и ему не хотелось бы делать меня примером для назидания. Я понимал, что угроза, крывшаяся в его словах, была реальной, и закруглил этот разговор. Взамен я решил тайком делать все, что мог: учил матерей перед ужасным обрядом давать девочкам анальгетики и, когда мы смогли их получить, опиаты. Но на деле многие из этих женщин, сами прошедшие эту пытку, не были склонны облегчать страдания дочерей, собственной плоти и крови, поэтому увечья творились тем же манером, что и прежде.

Ничего не вышло и с моим парализатором. Я знал, что солдаты, присутствовавшие при церемонии, доложат о нем Дугумбе (хотя шаман, не желающий признать, что чьи-то возможности превосходят его собственные, вряд ли бы пошел к вождю). Поэтому ночью я тайно прокрался за пределы лагеря и зарыл аккумуляторы излучателя. Когда Дугумбе потребовал показать ему эту вещь, я преподнес ему ее как дар, и, когда парализатор не произвел никакого эффекта, он отбросил его прочь, заявив, что солдаты глупы, а Ама потеряла сознание просто от боли. Это поставило меня в затруднительное положение, так как у меня осталось лишь оружие, которое убивает. Поэтому я стал вести себя крайне осмотрительно, избегал споров (что означало избегать шамана), и сосредоточился на моих врачебных обязанностях.

Но разочарование сделало жизнь здесь еще труднее, и вскоре я уже задавался вопросом, действительно ли, попав в Африку, я смог избегнуть зла "века информации". Чем была "мудрость предков" народа Дугумбе, как не «информацией»? Неписаная, верно, но не менее могущественная — и поддающаяся манипуляции. Чем занимался Мутеса в своей палатке? Он пытался уверить себя в том, что было абсолютной ложью, и в душе он чувствовал, что это ложь. Но чтобы сохранить свое место и лояльность племени, он должен был принять эту ложь. Разве не мог он аккуратно вывести слова Mundus vult decipiнад входом в свою палатку? То зло, которого я бежал, садясь в самолет французских летчиков под Неаполем, — не было ли оно изначально присуще человеческому роду, независимо от времени и технологического уровня являющимся всюду, где бы ни утвердился человек?

И не был ли прав Малкольм, говоря, что мы не сможем ничего изменить, пока не научимся преобразовывать прошлое?

Такие мысли кипели в моей голове не только днем, но даже и во сне. Однажды ночью в эти сны ворвался знакомый звук — глубокий гул корабля Малкольма, который использовали для того, чтобы устрашать врагов или выводить из строя их аппаратуру. Просыпаясь, я решил, что эту ассоциацию породило мое подсознание. Так я думал, но затем Мутеса растолкал меня и передал слухи о странном летательном аппарате, что направляется в сторону лагеря с северо-востока, и я понял, что звук был настоящим.

— Говорят, что они ищут тебя, Гидеон, — торопливо сообщил он мне, — и что если на них нападут, то они воспользуются солнечной силой и уничтожат целые поля, леса, даже деревни.

Я сел на своей постели, пытаясь осмыслить происходящее. Ясно, что корабль прилетел, и ясно, что прилетел он за мной: он приближался, повторяя путь, которым шел сюда я сам. Мои передвижения по Европе и затем по Африке моим друзьям было, конечно же, нетрудно отследить. И с учетом тех чувств, что я с недавнего времени начал испытывать как к лагерю, так и ко всему "аналоговому архипелагу", вначале появление корабля казалось мне чем-то добрым и желанным. Но стоило моей голове проясниться, как пришли мысли, повергшие меня в глубокий ужас.

Зачем они явились? Мой разрыв с Малкольмом был полным и окончательным, и я слишком хорошо его знал, чтобы надеяться, будто он примирится с человеком, высказавшим такие серьезные сомнения в его труде. Поэтому не примут меня и остальные, несмотря на все теплые чувства, что мы питали друг к другу. Даже Лариса не желала, чтобы я оставался с ними, если не верю в то, что они делают. Тогда отчего? У меня нет особых технических знаний, в которых бы они нуждались, и успешно проведенная операция по Вашингтону подтверждала это. Так чего же они хотят?

Все возможные объяснения вели к единственному выводу. Малкольм был искренен, говоря, что не хочет отпускать меня в вольное плавание, раз уж я в курсе его секретов, и мысль об этой уязвимости так истерзала его изменчивый разум, что он принял решение положить конец хотя бы одному из своих страхов. Навсегда.

Следующие два дня — наверно, следует сказать "два последних дня" — громоподобный гул все длился, пробуждая в горах эхо, а в деревнях на горных склонах — множащиеся толки. Все это время я пытался найти другое — любое другое — объяснение ситуации, но так и не нашел. Я не знаю, зачем Ларисе или другим нужна моя смерть, разве что Малкольм был так убедителен, что смог их уговорить. Возможно, он даже сфабриковал доказательства того, что я их предал. Каким бы ни был ответ, я, похоже, никогда этого не узнаю.

Все, что я знаю точно — нельзя допустить, чтобы приютившие меня люди стали случайными жертвами этого непрекращающегося безумия. Я должен идти.

Светает, и я слышу, как Мутеса рядом с моей палаткой собирает вещевой мешок. Он настоял на том, что проводит меня до побережья, и это, должно быть, отчасти следствие нашей дружбы, а отчасти дань невысказанной благодарности за облегчение страданий несчастной Амы. Трудно будет прощаться с ним и его семьей; но больше мне не по ком тосковать. Случайные жемчужины мудрости Дугумбе — особенно его предостережение, что информация не является знанием — никак, к сожалению, не улучшают его образ действий. И, благодарный за его заботу, наедине с этими страницами я заявляю, что его определение знания не является благом ни для племени, ни для человечества в целом.

Я сказал ему, что, когда корабль прилетит, он не должен вступать с ним в бой, и не должен колебаться перед тем, чтобы открыть им мое местонахождение. Надеюсь, что он примет мой совет; правда, его воинственная гордость может не позволить ему так поступить.

Сквозь брезент палатки я слышу, как Мутеса шепотом зовет меня. Я должен идти. Если мы дойдем до побережья, я решил, что опубликую этот документ где-нибудь в Интернете, пусть пользы от этого будет немного. А после этого — у меня нет ни малейших иллюзий — я могу и буду спасаться бегством; но если Малкольм и остальные действительно хотят моей смерти, то я, похоже, уже мертв.

Глава 47

Берег Занзибара. 3 часа ночи, два дня спустя

Я старался излагать эту историю быстро, но завершить ее смогу еще быстрей, так как после всего, что случилось за последние двенадцать часов, совершенно ясно, что никто написанному не поверит. Мы живем в мире, который отличен от того, что существовал всего пятьдесят с лишним часов назад, от мира, где я начал эти записки. Насколько этот мир отличается от предыдущего, я пока не знаю и сам; я видел лишь малую часть. Но если по этой части судить обо всем остальном, тогда запросто может случиться, что на всей земле одни лишь мы, на борту этого корабля, осведомлены о произошедшей с миром невероятной трансформации. Все остальные могут лишь воспринять эту новую реальность как то, что всегда имело место; и в этом случае мои записи покажутся не просто невероятными, а безумными.