Глава 8

Первая авеню, дом 120, квартира 3С.

20:30.

Гостиная была такой же, какой я ее помнил: от стены до стены заставленной покосившейся мебелью и пахнущей говядиной с картошкой.

Я провел здесь столько чудесных вечеров с Ханной и Страппами — моей тогдашней новой семьей, — что мог бы описать эту квартиру с закрытыми глазами. Со времени моего последнего визита сюда два года назад ничего не изменилось.

Хотя… Всё вокруг стало менее разнообразным, а мебель — более потертой, чем я помнил. Я гадал, что изменилось больше: эта квартира на третьем этаже, которая была центром моей жизни всего несколько коротких лет назад — или я сам, когда оставил позади такое существование.

Страппы никогда особенно не хвастались материальными благами. Отец Ханны, владелец аптеки на углу Девятой улицы и Первой авеню, был слишком добрым человеком, чтобы вести успешный бизнес. Он из месяца в месяц мог отдавать соседям лекарства в кредит, и в результате некоторые из них пользовались его добросердечием и вообще не платили.

«Вам лекарства нужны больше, чем мне — деньги», — говорил он своим пожилым клиентам, хотя миссис Страпп вполголоса жаловалась: «Можно подумать, мы занимаемся благотворительностью, а не держим аптеку».

Я настолько окунулся в прошлое, что не сразу осознал, что со мной разговаривает миссис Страпп.

— Садись, садись, — захлопотала она.

Я подчинился, неловко улыбнувшись и усаживаясь на продавленный оранжевый диван, покрытый пятнами.

— Я только что сварила картофельный суп. Попробуй.

Она просияла в предвкушении. Картофельный суп-пюре всегда был ее фирменным блюдом, и она гордилась его ровной, гомогенной консистенцией.

— Я только что поужинал, — ответил я, качая головой. Но когда в её глазах промелькнуло разочарование, я добавил: — Но маленькую тарелочку съем. Я еще не забыл, какой у вас вкусный суп.

Она снова расплылась в улыбке и бросилась в маленькую кухню слева от комнаты. Я услышал звон металлического черпака о кастрюлю и окинул взглядом комнату: вешалка с наброшенной толстой зеленой шалью миссис Страпп; облупившиеся обои в цветочек — когда-то красные, но теперь выцветшие до бледно-розового цвета; простые газовые лампы по обе стороны дивана, которые совсем немного освещали комнату.

И тут я увидел столик, притаившийся за плетеным стулом. В тусклом свете газового фонаря я сначала его не заметил. Он располагался слева от окна и был весь уставлен фотографиями.

Не в силах сдержаться, я подошел поближе и увидел Ханну: сначала как подающую надежды красавицу в шестнадцать лет с обаятельной улыбкой; затем — на нашей помолвочной фотографии, где рядом с ней стоял я, смущённый и застенчивый, но сияющий от счастья.

Я выглядел до нелепости молодым: другой человек, живущий жизнью, которая больше не была моей собственной.

Я вернулся на свое место; в дверях появилась миссис Страпп с двумя мисками супа и одну протянула мне, а вторую поставила на стол.

— Это для Ганса, — пояснила она. — Он будет дома с минуты на минуту.

Я взглянул на часы. Была половина десятого — а это означало, что мистер Страпп снова допоздна задерживается в аптеке.

— Времена сейчас тяжелые, — сказала она. — Столько соседей уехало с тех пор, как…

Она не договорила, но в этом не было необходимости. Я лучше, чем кто-либо другой, знал, сколько таких, как я, решили уехать в последующие месяцы. Я обнаружил, что собственное горе легче переносить, когда оно не отражается в окружающих лицах.

— Ганс много работает, но с каждым днём приносит домой всё меньше, — сказала она с беспокойством.

Затем так же внезапно просияла и сказала:

— Лучше расскажи о себе, Саймон. Ты все еще работаешь на севере?

Под «севером» она понимала Добсон — маленькую деревушку в округе Уэстчестер, всего в пятнадцати милях к северу от Манхэттена, где я провел два года, забыв о своей жизни в городе — точнее, изо всех сил стараясь это сделать.

Я знал, что для Страппов все, что находилось севернее Четырнадцатой улицы, было неизведанной территорией — так что, с их точки зрения, мой переезд в Добсон находился за рамками приличия.

Я часто задавался вопросом, почему те же самые люди, которые обладали достаточным духом приключений, чтобы приехать много лет назад в Америку, решили теперь ограничить свое существование несколькими кварталами. Именно это и сделали Страппы — и уж точно не они одни.

— Я вернулся совсем недавно, — ответил я между ложками супа и рассказал, что сейчас работаю детективом под руководством Деклана Малвани.

— О боже. — Она радостно захлопала в ладоши, потому что хорошо знала Малвани: когда я только поступил в полицию, он был моим напарником в патруле в Нижнем Ист-Сайде. Затем помолчала пару секунд и задумчиво добавила: — Вы, мальчики, далеко пошли. Я всегда это знала.

Я понял, что ещё одна её надежда — теперь уже навсегда потерянная — осталась невысказанной: что я заберу Ханну с собой.

В замке повернулся ключ, и в комнату вошел высокий мужчина с седыми бакенбардами, густыми усами и добрыми глазами.

— Ганс, — прошептала миссис Страпп, — посмотри, кто пришёл.

Он зашел в комнату, повернулся ко мне — и его удивленный взгляд почти сразу же сменился широкой улыбкой. Он бросился ко мне и крепко сжал мою руку.

Мне удалось не поморщиться, хотя боль, пронзившая мою руку, была ужасной. Он забыл о моей ране — и это было хорошо.

Пока он жадно глотал суп, мы втроем говорили о последних двух годах, сосредоточившись на общих знакомых и изменениях в районе. Ни один из Страппов не выказал ни малейшего признака обиды или гнева по отношению ко мне — но это мало смягчало мое собственное чувство вины.

Мы изо всех сил избегали упоминания о Ханне, поскольку мое собственное присутствие в этом доме после двухлетнего отсутствия было более чем достаточным напоминанием. В этой комнате, где время, казалось, остановилось, ее призрак витал вокруг меня, угрожая завладеть с таким трудом отвоёванным рассудком.

— Так что привело тебя сюда, Саймон? — наконец спросил Ганс Страпп. Он крепко вцепился в подлокотники кресла, и я понял, что они оба, вероятно, решили, что я здесь, чтобы сообщить им о своей помолвке с другой женщиной — или что-то в этом роде.

Желая избавить их хотя бы от этих переживаний, я поспешно выпалил:

— Я пришел из-за вашего сына. Джонатан в беде.

Миссис Страпп обмякла, словно из неё выпустили воздух, и мистер Страпп отрывисто спросил:

— Он арестован или… ранен?

Он произнёс это так, словно эти две альтернативы были единственными возможными. И судя по всему, он был уже готов и к одному, и к другому, потому что давно ждал от Джонатана плохих вестей.

— Насколько мне известно, сейчас с ним все в порядке, — быстро успокоил я их. Затем остановился, зная, что когда-то они постоянно читали немецкие и американские газеты. — Не знаю, насколько внимательно вы следили за новостями, но в понедельник вечером был убит судья.

В глазах Ганса Страппа промелькнуло узнавание.

— Судья по делу об убийстве ребёнка? — пробормотал он.

Я кивнул.

Мистер Страпп побледнел.

— Они думают, что тут замешаны анархисты, не так ли? Неужели Джонни?.. — Он не мог заставить себя произнести эти слова.

— Мне нужно с ним поговорить, — сказал я. — Я так понимаю, он связан с анархистами — и пользуется авторитетом в Нью-Йоркской организации.

Ганс Страпп сжал кулаки.

— Да, это так.

— Мы с самого начала пытались его остановить. Сказали, что с этой компанией он ничего хорошего не добьется, — сказала миссис Страпп, чуть не плача.

Я отодвинул от себя недоеденную тарелку супа и достал из сумки блокнот и карандаш.

— Может, начнем с самого начала? Мне нужно понять, как Джонатан стал частью анархистского движения.

Полчаса спустя мы все еще разговаривали, держа в руках чашки с кофе. Страппы по-прежнему предпочитали кофе марки «Лайн», которая беззастенчиво нацеливалась на американцев немецкого происхождения с лозунгом «всем немцам это нравится».

Когда-то он был и моим любимым напитком, и я был удивлен, насколько мягким он показался на вкус сейчас — без богатого, глубокого вкуса итальянских брендов, которые я начал пить в новой жизни.

Страппы рассказали мне о том, как один чех по имени Павол Хлад подружился с Джонатаном — сначала притворившись, что разделяет научные интересы Джонни, затем поощряя его посещать анархистские собрания в различных немецких пивных в городе, и, наконец, убедив его, что, когда анархистские идеалы будут воплощены в жизнь, он сможет отомстить за смерть своей сестры. Но я всё равно не мог сложить все кусочки мозаики воедино.

— Джонни был ученым, — сказал я. — Он говорил только о Сванте Аррениусе и Марии Кюри, о колледже и о стипендии, которую надеялся получить.

Я всматривался в их лица в поисках какого-нибудь знака, какого-нибудь объяснения, но ничего не видел.

— Он изменился, — сказал мистер Страпп, теребя пуговицу на левой манжете рубашки. — Сегодня он ещё говорил о Пьере и Марии Кюри и о том, что они сделали для химии… а на следующий день уже бредил о капиталистах и о том, как они убили его сестру.

Он на секунду замолчал, судорожно вздохнул, но продолжил:

— Ты знаешь не хуже меня, как жадность заставила владельцев «Слокама» и его капитана забыть о безопасности и подкупить инспекторов. — Выкручиваемая им пуговица оторвалась и пролетая через всю комнату. — Неужели им так дорого обошлась бы покупка новых спасательных жилетов, когда старые превратились в пыль? Сотни людей могли бы выжить, если бы только… — он замолчал, не в силах продолжать.

Бесчисленное множество других, и, возможно, сама Ханна, могли бы быть спасены. Но владельцы парохода были сосредоточены исключительно на прибыли, а не на безопасности, и поэтому они отправились в тот день с прогнившими спасательными жилетами, которые топили тех, кого должны были спасти — не говоря уже о спасательных шлюпках, которые были просто покрашены и привязаны к палубам так, чтобы никто не мог их снять.