Цели термидорианцев абстрактны (их вполне устраивает буржуазная республика), зато социальная опора более чем конкретна: «толстосумы», все те, кто неминуемо проиграет как в случае реставрации, так и в случае реванша «подведенных животов». Вдобавок они подразделяются на два лагеря. В Директории, осуществляющей исполнительную власть, генерал Мулен и бывший министр юстиции эпохи террора Гойе — сторонники действующей конституции. Сиейес со своей неразлучной тенью Роже Дюко, напротив, презирает не им составленную конституцию. А так как по закону внесение в нее каких-либо изменений возможно не ранее чем через девять лет, бывший аббат вынашивает мысль о скрытом военном перевороте. Не случайно он обратился с этим предложением к генералу Жуберу незадолго до его гибели при Нови 15 августа 1799 года. Для проведения задуманной акции Сиейес заручился поддержкой представителей «французской интеллигенции», потомков «просветителей», таких, как Дону, Кабанис, Деститут де Траси, Гара и деятелей типа Вольнея, сотрудничавших с ним в Национальном институте наук и искусств, основанном термидорианским Конвентом на базе упраздненных академий. Пятый директор, Баррас, проявляет нерешительность. Его подозревают в симпатиях к роялистам и даже орлеанистам. Симпатиях, которые приписывались и Сиейесу в то время, когда еще не считалось, что он работает на «иностранного принца» [4].

Помимо этих разногласий еще два обстоятельства ослабляют позиции Директории: чудовищное экономическое положение и военная катастрофа, обрушившаяся на страну в результате возобновления войны на континенте.

Положение на фронте настолько серьезно, что директора подумывают об отзыве единственного непобежденного генерала, Бонапарта, посланного в Египет под предлогом подготовки плацдарма для захвата английских колоний в Индии, а в действительности — для того, чтобы избавиться от неугодного Директории лица. 18 сентября 1799 года было даже составлено письмо, однако весть о победах Брюна и Массена сделала ненужной его отправку. Тут-то и стало известно о возвращении Бонапарта.

Это событие сразу изменило сложившуюся ситуацию. Гойе совершенно справедливо отмечает в своих мемуарах, что генерал Бонапарт, прославившийся победами в Италии и Египте, довольно быстро сплотил вокруг себя «всех обездоленных и недовольных».

Роялисты не замедлили устремить к нему свои тайные упования. Умеренные увидели в нем потенциального президента буржуазной республики. Даже якобинцы, если верить «Мемуарам» Журдана, считали, что Бонапарт способен отвести угрозу государственного переворота, замысленного Сиейесом, которого Брио выдал Совету пятисот. Идеологи обратили внимание на то, что Бонапарт был избран в Институт до своей экспедиции в Египет, а Баррас напомнил о протекции, которую оказал молодому генералу в начале его карьеры.

Все это означает, что, веря в свой авторитет, которым общественное мнение всегда наделяет удачливых генералов, не сомневаясь в преданности армии (возможно, все-таки сильно преувеличенной), Бонапарт оказался в положении арбитра.

А так как личные интересы и трезвый реализм предписывали ему в 1799 году, несмотря на господствовавшие в стране монархические настроения, отодвинуть опасность реставрации, неминуемо чреватой гражданской войной, он мог выбирать между правительством общественного спасения, опиравшимся на якобинцев (хотя и оставивших после себя безрадостные воспоминания), консолидацией режима Директории и государственным переворотом, о котором мечтал Сиейес, в надежде переписать конституцию в угоду «толстосумам».

9 октября 1799 года Бонапарт высадился в бухте Сан-Рафаэль. Его появление, и это неудивительно, вызвало огромное любопытство толпы, благодаря которому корабль был избавлен от карантина, обязательного для всех морских судов, прибывающих с востока.

В полдень Бонапарт ступил на французскую землю. Через шесть часов он уже стремительно продвигался по дороге на Париж. Надо было действовать без промедления, чтобы предупредить какое-нибудь непредвиденное решение Директории, которая могла выдать его возвращение за дезертирство. Здесь важен был эффект неожиданности. Но его-то как раз и не было. Уже 10 октября новость облетела Париж. Однако в конечном счете промедление пошло Бонапарту на пользу. В Авиньоне он воочию убедился, какую популярность принесла ему далекая и загадочная экспедиция в Египет. «Скопилось несметное множество народа. При появлении великого человека восторг достиг апогея, воздух сотрясали возгласы и приветствия: "Да здравствует Бонапарт!", толпа и крики сопровождали его до самой гостиницы, где он остановился. Это было поистине впечатляющее зрелище». Чем объяснить такое воодушевление? «Отныне на него стали смотреть как на человека, призванного вызволить Францию из того кризиса, в который ее ввергло беспомощное правление Директории и неудачи на фронте». Возможно, Булар и преувеличивает в своих «Мемуарах», отрывки из которых мы сейчас привели, политическое значение демонстрации в Авиньоне. Однако вскоре демонстрации приняли официальный характер. 15 октября делегация муниципалитета города Невера обратилась к генералу с просьбой об аудиенции в гостинице «Большой олень», где он остановился. Воистину обстоятельства начинали складываться все более благоприятно. Прибыв в Париж 16 октября около шести часов утра, свой первый визит, ближе к вечеру, Бонапарт нанес председателю Директории Гойе. Встреча прошла в сердечной обстановке. Успокоившись, молодой генерал официально предстал на следующий день перед пятью директорами. Его парадная форма произвела неизгладимое впечатление: круглая шляпа, сюртук из сукна оливкового цвета и кривая турецкая сабля на боку. Его речи приятно поразили представителей исполнительной власти: он обнажит шпагу, то есть турецкую саблю, лишь для защиты Республики и ее правительства. Вполне вероятно, что он был искренен и все еще считал себя, а может быть, хотел, чтобы его считали, спасителем затравленной, как ему говорили, Директории.

Гостиница на улице Победы, в которой он остановился, подверглась осаде визитеров, спешивших ввести его в курс политических событий. Он встретился с Талейраном, Редерером, со своим будущим тайным советчиком Маре, а также с Фуше. Все они наперебой уверяли его, что Директория дышит на ладан, и старались перетянуть в оппозицию. Бонапарта упрекали в нерешительности. Между тем, прибыв 16 октября в Париж, 10 ноября он стал полновластным хозяином Франции. Можно ли было действовать решительнее?

А политическая ситуация была непростой. Сторонникам статус-кво (директорам Гойе и Мулену), наслаждавшимся законностью своей власти (хотя для всех было очевидно, каким тяжелым грузом ответственности давила эта законность после объявления Робеспьера вне закона), противостояли: Баррас, которому все настойчивее приписывали намерение реставрировать монархию, неоякобинцы, победившие на последних выборах и имевшие основание рассчитывать на поддержку многочисленных депутатов и генералов-республиканцев, и, наконец, термидорианцы, мечтавшие поручить Сиейесу переделать Конституцию 1796 года, чтобы ее положения позволяли исключить как возвращение на престол короля, так и разгул анархии, словом, упрочить собственную власть. Они кичились поддержкой интеллектуалов — «идеологов», этих наследников философии Просвещения, царивших в Институте, членом которого являлся также и Бонапарт.

Что поражает сегодня, так это полное отсутствие конкретных программ: никто не знал толком, как завершить Революцию.

Похоже, поначалу амбиции Бонапарта ограничивались намерением войти в состав директоров. Однако нижний возрастной ценз в сорок лет закрывал ему туда доступ, а на ужине 22 октября Гойе, по-видимому, проявил несговорчивость.

Немалое искушение исходило и от якобинцев. Как автор «Ужина в Бокере» и друг Робеспьера-младшего смог его преодолеть? Неоякобинство, представители которого составляли большинство в местных органах управления и в армии (Бернадот, Журдан), начиная с VII года призывало к формированию правительства общественного спасения. Правда, принятие решения о принудительном займе встревожило широкие слои буржуазии и зажиточного крестьянства. К тому же Бонапарт не нашел общего языка с Бернадотом по причине несходства характеров, различия во взглядах на политическое устройство Республики и, разумеется, соперничества в любви к Дезире Клари, бывшей невесте Бонапарта, а ныне жене Бернадота. Да, якобинскую карту не так-то легко было разыграть.