Мы сидели, а на дороге было пусто. Ребята пока молчали, но надолго ли хватит их терпения?

Ручные часы на потертом ремешке, со звездочками на циферблате, показывали четверть третьего, когда мехвод вдруг сказал:

– Пруть! Как есть пруть, товарищ командир!

Действительно, на дороге показалась колонна грузовых автомобилей.

– Ребята, готовсь! Осколочно-фугасным. Огонь по готовности.

– Командир, похоже, на машине наши! Пленные!

– Ребята…

– Ничё! Счас все сделаем в лучшем виде!

И действительно, сделали.

Пленные, сидевшие в грузовике, воспользовались возникшей паникой. Сухой треск выстрелов, несколько фигурок, метнувшихся в сторону леса…

– Пальни-ка еще разок.

– Разворачиваются!

– Не дадим гаду уйти!

Еще один выстрел – и уходить и в самом деле оказалось некому. Скольким нашим удалось спастись? Сколько фашистов мы уложили? Ответов на эти вопросы у меня не нашлось. Наше «великое сидение» только-только начиналось. Зато четыре догоравших на шоссе грузовика, разменянные всего-то на два осколочно-фугасных снаряда, приятно тешили душу…

Может быть, думать об этом глупо, но и не думать отчего-то никак не получалось. Единственная мысль, которая серьезно беспокоила – что же делать, если вдруг захочется в туалет. Может, со стороны это и выглядит смешно, но, как бы выразиться поприличнее… потерять боеспособность из-за переполненного мочевого пузыря – в этом смешного нет ничего. Абсолютно… Но почему-то в туалет не хотелось. То ли оттого, что я сейчас находилась в мужском теле, а мужской организм устроен в этом вопросе не так, как женский, то ли потому, что вся излишняя влага выходила в виде пота. А может, и вовсе потому, что тренированный организм привык оправляться в строго определенное время и строго по приказу. Но какова бы ни была причина, к счастью, мне даже не пришлось терпеть.

Но зато приходилось терпеть полное бездействие. Я поймала себя на том, что то и дело поглядываю на часы. Прошло пятнадцать минут, тридцать, сорок, а казалось, что с момента первого появления немцев прошло полдня.

– Стрельнуть, что ли, в сторону этого Расейняя? – равнодушным тоном, будто разговаривая с самим собой, поинтересовался Колька.

Я бы, честно говоря, согласилась с ним, но рассудительный Янис заметил:

– Каждый сделанный впустую выстрел – это несделанный выстрел по врагу, – и пояснил чуть извиняющимся тоном:

– Так товарищ комиссар говорил, и он прав!

Наконец на дороге появилась колонна каких-то тупорылых тентованных грузовиков, выкрашенных в стандартный для вермахта образца сорок первого года темно-серый цвет. Белые тактические значки на крыльях с такого расстояния не различить.

Это немного удивляло. Ведь с момента, когда мы расстреляли прошлую колонну, прошел почти час. Не могли же немцы не знать, что наш танк практически закрыл им дорогу?! Или… могли?!

– Они, гады, небось думали, шо мы деру дали, – прокомментировал Колька. – Думали, шо обосралися и сбежали. А вот дудки ж вам!

Не знаю, действовал ли мой экипаж когда-нибудь настолько же слаженно, но в этот раз все происходило, словно в компьютерной игре, буквально с точностью до секунды. Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели… Между прочим, не такая уж и простая задача, заряжать гаубицу, каждый снаряд которой весил сорок килограмм! Вернее – не снаряд, а «осколочно-фугасную стальную гранату ОФ-530». А ведь вслед за ним приходилось еще запихивать в казенник и метательный заряд в гильзе! И это все в задымленном, несмотря на распахнутые люки и загрузочную дверь в корме, и раскаленном июньским солнцем боевом отделении! Не боевое отделение, а пышущая жаром кочегарка из старой песни «Раскинулось море широко»…

И все же мы их сделали! Подчистую. Потратив всего четыре гранаты из штатных тридцати шести (танк мне достался с полным боекомплектом; правда, еще два выстрела мы израсходовали на разгром первой колонны). Итог не мог не радовать – от немецкой колонны остались только горящие остовы, искореженные мощными взрывами, со смятыми кабинами и разнесенными в щепки бортами. Экипаж заметно воспрянул духом, обмениваясь впечатлениями о коротком бое. Приходилось орать: шлемофоны не слишком хорошо защищали от грохота шестидюймовой танковой гаубицы М-10Т…

Затем заряжающий вздохнул:

– Эх, жаль, никто из наших не знает, что мы здесь.

– А чего? Боишься в одиночку помирать? Так тут сколько танков не поставь один наш, или еще пару-тройку, все равно ситуация не изменится. Сутки продержимся, дай бог, и все.

– Я ж не говорю, жалко, что тут никого из наших нет. Я говорю, жалко, что никто не знает, где мы делись. Так и будем считаться пропавшими без вести…

– А у меня жена беременная, – тихо, словно про себя, сообщил молчавший до сих пор наводчик. – Если ей пришлют, что я без вести пропал, так она до конца войны надеяться будет, что я живой, и сына моего вырастит. А ежели похоронка придет, может, и не будет тогда у меня никакого сына. Уж очень у нас большая любовь была. Пускай лучше считается, что без вести, пускай уж лучше ждет…

– А откудова ты знаешь, что у тебя сын будет? – задиристо поинтересовался Колька. – Может, и вовсе девка получится!

– Может, и девка, – так же негромко и меланхолично согласился наводчик. – Девка – это тоже хорошо. Говорят, когда много девок родится, войны не будет…

И, посчитав разговор оконченным, принялся деловито выбрасывать наружу не успевшие полностью остыть стреляные гильзы, кисло пахнущие сгоревшим порохом…

Экипаж замолк. Каждый погрузился в свои мысли. Я глядела на ребят и думала: а что, если бы меня дома ждала жена и не рожденный еще ребенок? Что тогда? Готова бы я была вот так вот сидеть в раскаленной летним солнцем стальной коробке, зная, что еще несколько часов, максимум сутки, и меня не станет? Что я никогда не увижу жену, не подкину в небо восторженно визжащего сына или дочь? Или бросила б все, наплевав на свой долг, и попыталась хоть каким-нибудь образом прорваться к своим?.. Может, правильно отдать приказ, заставив наводчика покинуть танк и пробираться к нашим? Но я знала: он не уйдет. Точно так же, как и другие.

Неожиданно мне пришли в голову строки Пушкина: «Есть упоение в бою». Да, в бою действительно есть упоение. Когда твой танк прет вперед, сминая все на своем пути, ты думаешь только о выполнении поставленной перед тобой – не важно кем именно, командиром или тобой самим, – задачи. О смерти даже не вспоминаешь. Смерти попросту нет. Думаю, что ощущение это не зависит от того, едешь ли ты в громыхающей металлической громадине, мчишься вперед на лихом коне или идешь навстречу пулеметной смерти в пешей атаке.

Но сейчас-то не бой. И вот это тягостное ожидание; тягомотное ничегонеделанье, когда время тянется, словно древесная смола, когда нагреешь ее в пальцах, а потом растягиваешь в разные стороны. Проявлять инициативу не сложно, сложнее – не проявлять, понимая, что самое важное сейчас – не предпринять ничего лишнего.

– Командир, фрицы «Раков» тащат. То ли три, то ли четыре – пока не видать. Во-он тама, в лесочке, видите?

Я приникла к панораме, осматриваясь. Интересно, что у них там, в так сказать наличии? Тридцатисемимиллиметровые «колотушки», дальние родственнички наших сорокапяток, нам не опасны, практически, на любом расстоянии. Впрочем, не такие ж немцы идиоты, чтобы выставить против нашего бронированного монстра эти пукалки?! РаК-40 калибром семь с половиной сантиметров? Это, конечно, серьезнее! В лоб с такого расстояния вряд ли пробьют, а вот в борт – запросто. Или ходовую раскурочат. Хотя, что им от той ходовой, солярки-то все равно нет… Гм, интересно, откуда мне все это известно? Неужели память реципиента-аватара соизволила на помощь прийти? А ведь похоже, что именно «сороковые»! Плохо…

– Орудие зарядить. Стреляем только наверняка. Ствол пока окончательно не доворачивать, пусть думают, что мы их не обнаружили.

– Командир, а если не успеем? Ну, довернуть, то исть…

– Успеем. Пока они развернутся, пока изготовятся к стрельбе.