Это был просто бесконечный день, а может, нам просто так казалось, может, мы просто пропустили смену дня и ночи.

Каждый старался выговориться, выговориться о том, о чем молчалось все долгие месяцы войны. О женах, ждущих дома и в одиночку растящих детей. Работающих на заводе в несколько смен. Поднимающих хозяйство. О самых красивых, любимых и ласковых.

Говорили, вытирая огрубевшими пальцами набегающие слезы. Я крепилась – знала, что уж если разревусь, так разревусь основательно: женское нутро властно давало о себе знать. Только я знала, что здесь Победа случилась на десять месяцев раньше. Только я знала о том, что там, в той действительности, которая была историей моей страны, случились Хатынь и восемьсотсемидесятидневная блокада Ленинграда, там был почти полностью уничтожен древний Псков; в той действительности было Львовское гетто – и подавленное восстание гетто Варшавского. Здесь всего этого не было. В какой-то мере – и благодаря мне. И мне ужасно, ужасно хотелось поделиться этим хоть с кем-нибудь. Вот такое вот последнее проявление детства… Почему последнее? А потому что пора с ними заканчивать, с этими проявлениями. Это там, в недостижимом прошлом-будущем я была молоденькой девушкой Наташей; здесь взрослые двадцатипятилетние женщины восприняли бы меня-прежнюю как дурочку. Ну или как пятнадцатилетнюю малолетку, сдуру приписавшую себе возраст…

– Ты чего нюнишься, Горохов?

Голос вырвал меня из размышлений. Надо мной стоял политрук. Классный мужик. И… понимающий. Может, с ним поделиться? Он не поверит… сперва, но я ему докажу… Убедю… Или правильно – убеждю?

– Товарищ майор, я…

Проклятая икота! Наверное, мне просто холодно…

– Иди и приведи себя в порядок, – жестко сказал майор. – Это не ты плачешь – это в тебе водка плачет. А не сумеешь взять себя в руки – она тебя и победит. Вот таких, как ты – сильных, красивых, – и побеждает. Потому что привыкли вы все слишком легко получать.

Это я-то – легко? Я?! Да если б он только знал! Да я…

– Ведро холодной воды на голову, – решил майор, – а лучше – два. А то вон у соседей, говорят, рехнулся парень. Такой же молодой, как и ты. Взбрело ему в голову, представь, что он сюда из будущего попал, чтобы на ход войны повлиять. Тоже небось намешал шнапса с пивом и еще какой гадостью. А в двадцать третьей бригаде вообще восемнадцать человек померло, только что вот сообщили. Бочку спирта нашли, а оказалось – антифриз. Так что, давай, через два часа ты мне нужен свежий, как огурец. Самые отличившиеся награждены поездкой в Берлин. Так что хочешь оставить на Рейхстаге свою подпись – поторопись. Потому как в таком виде я тебя никуда не повезу.

Здание Рейхстага пострадало, кажется, все же меньше, чем на самом деле. Господи, да когда я отделаюсь от этой дурацкой фразы?! «На самом деле» – это сейчас. И даже если Анатолий Андреевич ошибался, и исправить прошлое нельзя, а можно просто создать альтернативную ветку истории – то я-то как раз в этой альтернативной ветке…

На полуразрушенных ступеньках сидели какие-то ребята, один быстро писал – вероятно, адресами обмениваются. Неподалеку усатый серьезный дядька в выгоревшей гимнастерке негромко наигрывал на гармошке, а две пары девчонок кружились в вальсе. На них смотрели бойцы, но почему-то никто не пытался разбить девичьи пары. Боятся, что ли?

– Горохов, давай! Ты ж могёшь! – шутливо толкнул меня в бок капитан-связист из штаба полка. – А то неправильно это: столько кавалеров кругом, а дамы друг с другом танцуют.

Могу. Вальс я танцевать могу. Только это все равно будет неправильно, но откуда это знать капитану?

– Иди, приглашай, – еще кто-то хлопнул меня по спине. Хорошо так хлопнул, от души – аж звон пошел. – Смотри, какие девчонки красивые!

Девчонки и в самом деле были красивые. Чумазые, худенькие, в выгоревшей форме, коротко стриженные, но самые красивые в мире. Кажется, я слишком хорошо вошла в свою «мужскую роль». Поправить гимнастерку, пилотку – надвинуть на бровь… И – вперед. Вон та, русая – в отличие от остальных, у нее были косички. Коротенькие и упругие, они упрямо торчали в разные стороны.

– Разрешите?

Девушка просияла глазами в ответ.

Нежная, завораживающая мелодия венского вальса, кружатся пары, оказывается, нужно было просто подать пример, другие бойцы разбивают девичьи пары, и вскоре, кажется, танцует вся площадь… Партнерша мне попалась просто замечательная, ее очень легко вести в танце, она слушается буквально намека на движение, и мы кружимся, кружимся, и площадь кружится вокруг нас…

– Что с ним? – слышу я краем уха; небо надо мной такое синее, такое далекое, рядом появляется озабоченное девичье лицо. Знакомое… Ах, да, ведь только что я танцевала с этой девушкой…

– Горохов, что с тобой? – озабоченно гудит шмелем политрук. – Горохов, ты меня слышишь? Открой глаза!

Я слышу, но открывать глаза не буду. Не могу. Со мной происходит то, чего подсознательно я ждала все это время – я возвращаюсь. Домой, в настоящее тело, в свое время. И единственное, чего мне жаль до слез, так это того, что я так и не успела оставить свой автограф на стене Рейхстага.

Эпилог

Недалекое будущее

Нахальный солнечный лучик прорвался-таки сквозь жалюзи, ласково погладил по щеке и потом шаловливо прыгнул в глаз, ослепив на мгновение. Анатолий Андреевич прикрыл глаза. Устал. Раньше мог работать сутками, держался на одном лишь кофе и превосходно себя чувствовал. А сейчас – все. Выдохся. Сдулся, словно воздушный шарик. Может, просто потому, что больше некуда бежать, что-то делать – осталось просто сидеть и ждать. Хорошо бы еще знать – чего именно.

Где-то совсем недалеко, через несколько стенок, спали в отдельных палатах Виктор и Наталья. Спали без надежды когда-либо прийти в себя. А может, с надеждой? В это очень хотелось верить. Анатолий Андреевич похлопал себя по карманам, достал мятую пачку. Курить ему врачи запретили. Впрочем нервничать тоже запретили, а попробуй тут не понервничай…

Сизый дым окутал его. Надо было бы открыть окно, а то помощник ругаться будет, что накурено…

Он выпустил в потолок кольцо дыма, ненароком скосил взгляд. В зеркале отразился невысокий седой человек с глубокомысленным выражением лица. Интересно, почему у людей самые сосредоточенные, глубокомысленные лица именно в тот момент, когда в голове ни единой, пускай даже самой завалященькой, мысли?

Зазвонил телефон. Анатолий Андреевич нажал кнопку.

– Слушаю.

Н-да, с голосом надо что-то делать – звучит так, как будто он давным-давно скончался и общается с подчиненными с того света.

– Анатолий Андреевич! – булькнуло в трубке, звонил начальник второго отдела разработки, стоявший вместе с ним у истоков создания самой концепции программы «Слияние». Его тоже звали Виктором… э-эх…

Виктору тоже, кстати, что-то с голосом надо делать.

– Анатолий Андреевич, у нас посетители!

Посетители? Судя по голосу – неординарные. ФСБ какая-нибудь? Снова пришли закрывать их контору? В прошлый раз воспринялось почти как трагедия, хотя он и был уверен, что продолжит свои изыскания любой ценой. В этот… в этот ему было все равно.

– Анатолий Андреевич, – голос программиста набрал силу. – Мы сейчас вместе с э-э… товарищами к вам поднимемся. Они из МГБ.

Последнее слово он выделил, однако до шефа сразу не дошло. ФСБ, КГБ – какая разница? Ну, оговорился человек, бывает…

– МГБ, – еще раз подчеркнул программист, – Министерство Государственной Безопасности, – и отключился.

МГБ?! Такого не существует… Но существовало… То есть… то есть у них получилось изменить историю? Цель его жизни достигнута?!

Радости все равно не было – одно только опустошение. Получиться-то получилось, а кто знает – к лучшему это или к худшему? И потом – какой ценой? Виктора-младшего, Витька он не вернет. А ведь парень был ему как сын… Не слишком ли поздно он понял это? И эта девочка, Наталья – Витька же влюбился в нее, только не сумел догадаться об этом. Потому, что был погружен в работу так же, как и его начальник. Сумеют ли они встретиться хотя бы там? А другие игроки – те, о которых он не думает сейчас только потому, что не знает их лично? Или правильнее будет говорить – «не знал»?