Об этом говорится в длинном письме Винсента. Его считали бездельником, но бывают настоящие бездельники, лентяи, каким он не был, и бездельники мнимые, которые не могут чего-либо достигнуть потому, что заперты, как птицы в клетке. «Знаешь ли ты, отчего может исчезнуть тюрьма? От глубокой, серьёзной привязанности. Быть друзьями, братьями, любить друг друга – вот что как по волшебству открывает двери тюрьмы. Но тот, у кого этого нет, остаётся мертвецом» (2). Смысл этого послания ясен.

Отношения между братьями возобновились. Винсент стремился достигнуть в своём творчестве всё новых высот, не заботясь о том, как снискать хлеб насущный, а Тео сражался на публичном поприще. Это, как отметил Шарль Морон, было что-то вроде разделения одного индивида надвое. Такое взаимодействие братьев не было бесконфликтным, поведение Винсента далеко не всегда было ангельским, но этот союз продержался более десяти лет.

Пока ещё замыслы Винсента оставались довольно скромными: он хотел стать газетным рисовальщиком и книжным иллюстратором. Он намеревался заниматься искусством для обездоленных, забытых, покинутых – искусством, которое говорило бы об их страданиях, боли, о тяготах их положения. Он ни разу ещё не говорил, что хочет стать живописцем. Он тогда мало себя знал. Как он мог представить себе, что останется на избранном пути и не обратится при этом к цвету?

Но рисунок его был приблизительным, его ошибки в анатомии мешали увлечь зрителя. Ему недоставало той точности, которая оживляет линию и придаёт изображению убедительность. Чтобы дерзнуть нарушить законы анатомии, как это делал Энгр, надо ими владеть. Винсент это сознавал, его пластическая культура обострила его зрение: «Я считаю ошибки в пропорциях самой большой слабостью рисунков, которые я до сих пор делал» (3). Для рисовальщика-реалиста это предмет неустанной, терпеливой работы. К счастью, Винсент обладал почти беспредельной работоспособностью.

Вскоре он столкнулся ещё с одной трудностью, которая подстерегает начинающего рисовальщика, основательно поработавшего над этюдами тела, рук, ног Начиная рисовать фигуру, он не может сразу убедительно применить изученные им жесты и позиции. Ему необходимо рисовать с натуры, поскольку возможные изменения живого тела в пространстве бесконечны и ни одно не похоже на другое. Можно многократно выполнить все упражнения из самоучителя по рисованию, и всё равно это не заменит рисования с натуры. Но натурщикам надо платить, а если в кармане ни гроша…

И ещё Винсент с предельной ясностью осознал две вещи. Очень скоро он понял, что одиночество может стать ловушкой, и стал искать встреч с живописцами и рисовальщиками, чтобы чему-то у них научиться. Он попросил Тео, который раньше работал в Брюсселе, познакомить его с тамошними художниками или людьми, близкими к искусству. Это позволило ему в дальнейшем избежать подводных камней, на которые наталкивается художник-одиночка (недостаток самокритики, ослепление, плохие привычки, необходимость самому изучать основы техники, потерянное время и т. п.). Во-вторых, он был готов – и он писал об этом – на время смириться с ролью посредственности как этапом в своём развитии, этапом слишком долгим, но неизбежным. Он безропотно принял эту необходимость: только упорная работа позволит ему выразить всё, что было у него на уме.

Но, чтобы выполнить эту программу, нужны были материалы, бумага, подходящая атмосфера, музеи, художники, торговцы произведениями искусства. И вот внезапно, как это потом часто у него случалось, он покидает Боринаж и поселяется в Брюсселе. Он снял комнату на бульваре Миди в доме под номером 72, ныне несуществующем, купил себе подержанную одежду и немедленно отправился к директору агентства Гупиль, некоему господину Шмидту, у которого просил совета и имена живописцев для знакомств и встреч. Уже в который раз повторяя упражнения из самоучителя Барга, он в то же время без конца рисовал одолженный у кого-то человеческий скелет, целиком заполняя этими набросками многие листы.

Человек, доставивший нам столько свидетельств неспособности к социальной адаптации, проявил в начале своего творческого поприща удивительную проницательность и практичность. Конечно, он хорошо знал художественную среду, да и традиции семьи тому способствовали, но ведь при его характере он мог бы всё испортить, как это бывало у него прежде во всех других начинаниях. Тео послал ему адреса брюссельских художников и гравюры с картин Милле. Винсент попытался их копировать. Особенно занимала его фигура сеятеля Милле с её библейским символизмом. Он сделал с неё несколько реплик, а позднее воспроизвёл этот сюжет на холсте. Но результат оказался далёким от совершенства.

Сеятель Милле – фигура грандиозная, величественная, представленная как бы снизу. Ноги у него словно вырастают из земли, а голова уходит к звёздам. Своим жестом сеятеля он восстанавливает единство мироздания, связь между жизнью и смертью. Вся композиция картины определяется властным жестом этого человека с затенённым лицом. Рисунки Винсента по мотивам этой картины сильного впечатления не производят, и даже фигура сеятеля, написанная маслом на холсте, не убеждает. Только когда Винсент найдёт «свой» образ сеятеля в одном рисунке, исполненном под влиянием японской графики, он поднимется до высоты обожаемого им мастера и даже в чём-то превзойдёт его.

Винсент выбирал собратьев по ремеслу, ни слишком опережавших его в мастерстве, ни совсем начинающих – словом, таких, которые могли бы познакомить его с основами техники рисования. Один живописец посоветовал ему пройти курс обучения в Академии изящных искусств. Винсент записался в число слушателей, но нет сведений, что он посещал занятия. Можно не сомневаться, что не посещал, так как у него после постигших его многочисленных неудач сохранилось инстинктивное недоверие к официальным учреждениям. Он был намерен сразу заняться рисунком как источником средств к существованию. С неукротимой энергией он долгое время работал, добиваясь лишь посредственных результатов. Потом, по совету Тео, познакомился с одним художником, вполне благополучным голландским аристократом, склонным к богемному образу жизни, Антоном Ван Раппардом, у которого была мастерская в Брюсселе. Поначалу между бывшим шахтёрским проповедником и молодым художником из хорошей семьи возникло взаимное недоверие, потом они поладили, подружились, и Винсент стал работать в мастерской Ван Раппарда.

В 28-летнем возрасте осваивать азы рисования поздновато, да ещё к тому же Винсенту пришлось столкнуться с неожиданной трудностью. Обычно рисунком и живописью начинают заниматься гораздо раньше, и первые неловкие опыты совпадают с незрелостью интеллекта юного художника. И поэтому такие дебюты, как правило, малоинтересны. Винсент же находился в парадоксальном положении, когда его художественные воззрения, его воображение и мировосприятие уже сформировались, но рука ещё не могла создать почти ничего путного. Итак, с самого начала у него были серьёзные творческие идеи, которые он воплощал неумело и потому вновь и вновь возвращался к ним, пока не стал настоящим мастером. Глядя на его ранние рисунки, поражаешься количеству замыслов, которые ему удалось осуществить лишь годы спустя.

Например, в самом начале его графического творчества появился этот вездесущий образ страдания в виде фигуры сидящего на стуле старика, который, по-видимому, плачет, закрыв руками лицо. Винсент сделал ему ноги непомерно длинными, что затрудняет восприятие рисунка. Укоротить бёдра невозможно, поскольку тогда не будет соответствия со спиной и руками. Рисунок невозможно исправить, так как все пропорции в нём неверны. И всё же художник не отказался от этого сильного образа, возможно, потому, что он символизировал ситуацию, которую Винсент сам часто переживал, он не раз вновь обращался к нему, а позднее исполнил рисунок и картину с изображением женской фигуры, названной им по-английски «Sorrow» («Скорбь»).

К нему в Брюссель приехал отец и был поражён, с каким увлечением и упорством работает его сын. Как знать, возможно, это и есть его дело. Да и пастор Питерсен, как мы помним, в письме к родственникам Винсента просил их поддержать его выбор.