Начинается обмен. Наконец в бараке водворяется тишина. Мы с Басей шепотом ведем разговор о том, до чего мы дошли, как мы отупели. Нам уже все равно, что творится вокруг. Мы можем мерить эти платья, рубашки и ничего не чувствуем при этом. Что-то в нас умерло навсегда. Одинаково равнодушны и к горю и к радости.

Около одиннадцати приходит Наташа из эсэсовской кухни.

Когда Наташа входит в блок, я просыпаюсь.

— Что они там сегодня говорили? — спрашиваю я с интересом.

Наташа подходит ближе, ее черные глаза блестят в темноте, а светлые волосы при свете луны переливаются серебром. Она со смехом рассказывает об ужине эсэсовцев.

— Брось смеяться, расскажи лучше, что слышала.

— Ох, не могу! Эти дураки напились как никогда. Представь себе, они уже поделили роли, кем они будут, когда сюда придут наши… так они сболтнули спьяна… Бедарф вполне может быть ординарцем, так как прекрасно чистит сапоги, а наш шеф… ох, не могу, — рассказывает Наташа, — наш старик, сказали они, выйдет в тираж при первой же «селекции»… потому что такой тощий… Напоследок, как всегда, перебили стекла в окнах. «Кривой» целился бутылкой в лампу, а попал в Вагнера. Набил ему шишку. На прощанье, — это были проводы, он ведь едет на фронт. Злой как оса. Говорит мне: «Ну, Наташа, иду драться с твоими!» Я ответила: «На здоровье…» и сразу убежала, потому что взгляд у него был совсем дикий.

— Ах, Наташа, Наташа, не надо так рисковать. С ними нельзя шутить. Чем кончилось это веселье?

— Позвали Болека из эффектенкамер, с аккордеоном. Велели ему играть. Он и сейчас еще играет, а они под музыку все бьют. Уже не осталось ни одной целой тарелки, завтра придется идти в «Канаду» за новыми. Каждый вечер одно и то же…

И Наташа, все еще смеясь, ложится спать. Бася бормочет сквозь сон:

— Дай мне этот цветок, девочка, я положу тебе его на гроб.

Из эсэсовской кухни доносятся звуки аккордеона и звон разбиваемой посуды.

— Мне снился дом, — говорит Зося, разбуженная криком штубовой: «Aufstehen!»

— А дома что?

— Мой Стасик вырос, большой стал. Я вошла в наш садик, а он не узнал меня.

Торопливо одеваемся. День наш точно распределен. Столько-то минут на одевание, на то, чтобы заправить по всем правилам постель — с «кантом». Очень трудно при этом не столкнуться с соседкой с нижнего «этажа», либо с той, что застилает на верхнем «этаже» постель. Обычно двое ожидают, а четверо стелют, вшестером поместиться невозможно. И каждое утро кто-нибудь из нас рассказывает свой сон. Затем следует толкование: сон о сапогах — означает дом; длинные волосы — далекое путешествие; зубы — к болезни. Примеряются к случаю тысячи разнообразных вариантов. С кровью зуб или без крови; высокие ботинки или туфли — все имеет особое значение, и еще не было среди нас такой, которая усомнилась бы в правильности объяснения.

— А что означает, когда снится дом? — спрашивает Зося.

— Это означает, что он близко, — отвечает кто-то тоном, не допускающим сомнения.

— У меня сегодня чудесный кант, — восхищается Бася, с удовлетворением осматривая свою постель. — А ты, — она критически смотрит на мою, — господи помилуй… Когда явится оберка…

Выходим из барака. Ночная смена «Канады» пятерками возвращается в блок. Они поют громкими, свежими голосами:

— Что правда, то правда, — горестно усмехается Бася, — они все выше и все ближе… к небу…

Дневная смена строится пятерками на утренний апель. Блоковая проходит вместе с шрайберкой, считая ряды. Встает солнце. День обещает быть ясным…

Мы выходим из ворот, пройдя мимо жилого барака «Канады», поворачиваем налево, в канцелярию, и видим: по дороге к белому домику уже идут транспорты «в газ». Женщины и дети. Дети, срывающие цветы… Длинной, нескончаемой чередой…

Из города Освенцима приехал почтовый автомобиль. Из него выскочил молодой человек в полосатом халате, а из шоферской кабинки эсэсовец, который сразу пошел в кабинет шефа.

— Команда эффектенкамер? — спросил громко оставшийся у машины заключенный и тихонько добавил: — Попросите Кристину Живульскую… У меня для нее письмо, и я должен ее видеть, только побыстрее, сейчас уезжаем.

— Я Кристина.

— Вы?.. — удивился он. — Я вас как-то иначе представлял себе, не знаю, почему… Что мне передать Анджею?

— Скажите ему, что я уже давно выздоровела, у меня нет чесотки и что я не верю, что еще когда-нибудь смогу его увидеть… А вы где работаете?

— В посылочной. Посмотрите на эту машину. Она предназначена для удушения людей газом. Страшно войти внутрь. А мы развозим в ней посылки.

Машина эта с обыкновенным закрытым кузовом, с маленьким окошком вверху. Но под кузовом какое-то особое устройство, какие-то змеевики, трубы.

Вот записка от Анджея:

«Бедная Кристя. Знаю обо всем, что у вас делается. Трупный чад долетает и до нас. Но держись! На фронте очень хорошо. Даже из их сообщений видно, как их бьют. Наступление на востоке в полном разгаре. Я долго не писал, не было оказии. Я поручил своему товарищу, чтобы он тебя хорошенько рассмотрел. Прошу тебя, пришли какое-нибудь свое стихотворение. У нас нет ничего для чтения. Пиши мне. Вечера так мучительны. А лето, как назло, прекрасное. Иногда так тяжело, разные мысли не дают покоя. Столько неиспользованной энергии сидит в человеке, и неизвестно, что с этим делать. Пиши мне, это единственная у меня светлая минута, когда я развертываю твою коротенькую записку. Я смешной, неправда ли? Почти совсем не знаю тебя, но уже создал твой образ в своих мечтах. Я верю, что ты такая, какой я хотел бы, чтобы ты была».

— Зондеркоманда идет…

Сегодня как-то меньше «шествий смерти». Видно, сделали перерыв. В течение целого дня идут и идут мужчины из зондеркоманды, несут и несут дрова. Обросшие, черные от пыли и сажи, с блуждающим взглядом. Но чаще они идут с опущенными глазами, как под бременем большой тяжести. Они тащат огромные ветви орешника, подметая листьями дорогу. Идут в облаках пыли, окруженные чадом самого ада.

Какая-то заминка, и они останавливаются под нашими окнами.

У нас укрепилось убеждение, что люди из зондеркоманды — чудовища, ибо как иначе они могли бы выполнять такую работу. Смотрю поэтому на них холодно и презрительно. Задерживаюсь взглядом на одном, лицо которого кажется мне интеллигентным. Как может он сжигать человеческие трупы!

Человек из зондеркоманды выпрямляется и глядит на меня вызывающе.

— Почему вы на меня так смотрите, что вам во мне не нравится?

— Ваша работа, — отвечаю я зло.

Он подходит ближе и начинает объяснять — нервно, возбужденно, взволнованно, — будто каждое слово решает вопрос его жизни. Меня испугала его реакция на один только взгляд.

— А вы думаете, я напрашивался на эту работу? Вы ведь должны знать, как нас набирают, как нам приказывают. Как мы ни голодаем, но стараемся любым способом скрыться во время этих кошмарных перекличек, чтобы не быть выловленными. Но меня нашли, вытащили из толпы. Конечно, я мог броситься на проволоку, это всегда возможно. Некоторые так и делали, не выдержали. А я хочу жить. Вдруг произойдет чудо, которого мы все ждем! Может, сегодня, может, завтра нас освободят. Тогда я буду мстить, тогда я, непосредственный свидетель, расскажу миру, как там… внутри… как это происходит.

Он оглядывается, нет ли кого-нибудь, и продолжает с горечью:

— Что касается этой «работы», то если не сходишь с ума в первый день… после можно привыкнуть. Вам кажется, что тот, кто работает на фабриках боеприпасов, выполняет более благородные функции? Или те, в «Канаде», которые трудятся для них, сортируют все это и высылают? Мы все работаем по приказу и все работаем на них. Только наша работа — более неприятна. Верьте мне, я хочу уцелеть не для того только, чтобы жить… У меня нет никого, всех моих родных удушили газом. Я хочу жить для того, чтобы отомстить и чтобы рассказать!..