Она опять считала.

Считала и снова считала.

Прошла неделя с того дня, как закончились месячные.

Шесть дней до того момента, когда будет наибольший шанс забеременеть.

От двадцати четырех до тридцати одного дня до следующего цикла, если она не сможет зачать.

А она, скорее всего, не сможет.

Прошло три года, как она вышла замуж за Майкла. Три года и тридцать три цикла. Конечно же, она их сосчитала, делая заметки на листке бумаги, который держала в столе, в дальнем углу среднего ящика, там, где его не нашел бы Майкл.

Он бы очень расстроился. Не потому, что хотел ребенка, хотя он и правда хотел, а потому что она так отчаянно стремилась забеременеть.

А он хотел, чтобы у нее был ребенок. Может, даже больше, чем хотел его для себя.

Она пыталась скрыть свою тоску. Она пыталась улыбаться за завтраком, притворяясь, что ей все равно, хотя между ног ее снова тканевая тряпица, но Майкл все видел по ее глазам, и, казалось, с каждым днем он обнимал ее все крепче и целовал все чаще.

Она пыталась уговорить себя, что счастлива. Она и была счастлива. Очень. Каждый день. Она была Франческой Бриджертон Стерлинг, графиней Килмартин, ей посчастливилось иметь две любящие семьи — ту, в которой она родилась и ту, которую получила, дважды выйдя замуж.

У нее был муж, о котором любая женщина могла только мечтать. Красивый, веселый, умный и так же отчаянно влюбленный в нее, как и она в него. Майкл заставлял ее смеяться. Он превращал ее дни в праздники, а ночи — в приключения. Ей нравилось разговаривать с ним, гулять с ним, просто сидеть с ним в одной комнате и переглядываться украдкой, когда оба притворялись, что читают.

Она была счастлива. По-настоящему счастлива. И даже, если у нее никогда не будет ребенка, по крайней мере, у нее будет этот мужчина — этот чудесный, замечательный, удивительный мужчина, который понимал ее так, что порой у нее захватывало дух.

Он знал ее. Он знал каждую ее частичку и все же никогда не переставал удивлять ее и бросать ей вызов.

Она любила его. Любила его всем своим существом.

И часто этого было достаточно. Часто этого было более чем достаточно.

Но поздно ночью, когда он засыпал, она все лежала без сна, свернувшись около него, и чувствовала пустоту, которую, она боялась, ни один из них никогда не заполнит. Она касалась своего живота, а он был все таким же плоским и словно насмехался над ней, отказываясь дать ей единственное, чего она желала больше всего на свете.

И тогда она плакала.

Этому должно быть название, подумал Майкл, стоя у окна и глядя, как Франческа идет через холм к семейному кладбищу Килмартинов. Должно быть название этой боли, этой пытке. Все, чего он хотел от жизни — сделать ее счастливой. О, конечно, были и другие вещи — мир, здоровье, процветание его арендаторов, разумный премьер-министр на следующую сотню лет. Но, в конечном счете, все, чего он хотел — это счастья Франческе.

Он любил ее. Всегда любил. Это было, или, по крайней мере, должно было быть самой простой вещью во всем мире. Он любил ее. И точка. И он готов был на все, лишь бы сделать ее счастливой.

Но, похоже, то, чего она хотела больше всего, то единственное, чего она так жаждала, храбро скрывая свою боль, он ей дать не мог.

Ребенка.

И как это ни смешно, он начинал испытывать ту же боль, что и она.

Поначалу он просто переживал за нее. Она хотела ребенка, а значит, и он хотел его. Она хотела стать матерью, а значит, и он хотел, чтоб она ею стала. Он хотел увидеть, как она держит их малыша, не потому что это был бы его ребенок, а потому что он был бы ее.

Ему хотелось, чтобы она получила то, о чем мечтала. И, пусть это немного эгоистично, ему хотелось быть тем мужчиной, который подарит ей это.

Но в последнее время он и сам начал чувствовать то же. Стоило им приехать в гости к кому-нибудь из ее многочисленных братьев и сестер, и их тут же окружали дети. Они дергали его за брюки, кричали «Дядя Майкл!», хохотали, когда он подбрасывал их в воздух, и постоянно просили еще минутку, еще разок, еще одну мятную конфетку.

Бриджертоны были на удивление плодовиты. Все они, казалось, имели столько детей, сколько им хотелось. И, может быть, еще больше, просто для ровного счета.

Все, кроме Франчески.

Спустя пятьсот восемьдесят четыре дня со своего тридцать третьего цикла Франческа вышла из экипажа Килмартинов и вдохнула свежий чистый сельский воздух Кента. Весна была в разгаре, и солнце грело ей щеки, но порой еще налетал ветер, принося с собой дыхание зимы. Хотя Франческу это не волновало. Ей всегда нравилось чувствовать прохладу ветерка на своей коже. Это сводило Майкла с ума — он постоянно жаловался, что никогда не привыкнет к жизни в холодном климате после стольких лет в Индии.

Она жалела, что он не смог сопровождать ее во время долгого пути из Шотландии на крестины маленькой дочери Гиацинты Изабеллы. Конечно, он будет здесь; они с Майклом ни за что не пропустили бы крестины никого из своих племянников и племянниц. Но дела в Эдинбурге заставили его отложить приезд. Франческа тоже могла бы задержаться, но прошло много месяцев с тех пор, как она видела свою семью, и она по ним соскучилась.

Забавно. Когда она была моложе, ей все время хотелось вырваться, иметь свой собственный дом, хоть что-то свое. Но сейчас, когда она смотрела, как подрастают ее племянники и племянницы, она начинала навещать семью все чаще. Ей не хотелось пропустить что-нибудь важное. Она оказалась в гостях у Колина, когда его дочь Агата впервые пошла. Это было поразительно. И хотя в ту ночь она тихо плакала в постели, слезы в ее глазах, когда она смотрела, как Агата, пошатываясь, делает первые шаги и смеется, были слезами радости.

Если ей не суждено стать матерью, тогда, божьей милостью, у нее будут хотя бы эти мгновения. Она не могла представить свою жизнь без них.

Франческа улыбнулась, отдала плащ лакею и пошла по знакомым коридорам Обри-Холла. Почти все детство она провела здесь и в Бриджертон-Хаусе в Лондоне. Энтони и его жена кое-что изменили, но большая часть поместья осталась такой, какой была всегда. Стены были окрашены все в тот же кремовый цвет с едва заметным персиковым оттенком. А Фрагонар, которого отец подарил матери на ее тридцатый день рождения, все еще висел над одним из столиков у двери розовой гостиной.

— Франческа!

Она обернулась. Это была ее мать, которая поднялась со стула в гостиной.

— Сколько ты здесь стоишь? — спросила Вайолет, подходя, чтобы поприветствовать ее.

Франческа обняла мать.

— Недолго. Я восхищалась картиной.

Вайолет остановилась рядом с ней, и они вместе стали разглядывать Фрагонара.

— Он великолепен, да? — прошептала она, и нежная печальная улыбка осветила ее лицо.

— Мне он нравится, — сказала Франческа. — И всегда нравился. Он напоминает мне об отце.

Вайолет изумленно повернулась к ней.

— Правда?

Франческа могла понять ее реакцию. На картине была изображена молодая женщина с букетом цветов, к которому была привязана записка. Не слишком-то мужская тема. Но она оглядывалась через плечо, и на лице ее было чуть лукавое выражение, словно еще немного — и она рассмеется. Франческа не могла вспомнить отношения родителей — ей не было еще и шести, когда отец умер. Но она помнила смех. Глубокий, раскатистый смех отца — он как будто продолжал жить внутри нее.

— Думаю, ваш брак должен был быть именно таким, — сказала Франческа, указав рукой на картину.

Вайолет отступила на полшага и склонила голову набок.

— Думаю, ты права, — ответила она, и лицо ее стало взволнованным от сделанного открытия. — Я никогда не задумывалась об этом.

— Ты должна забрать картину с собой в Лондон, — сказала Франческа. — Она ведь твоя, разве нет?

Вайолет покраснела, и на короткое мгновение Франческа увидела в ее глазах молодую девушку, которой она когда-то была.