На следующий год Бодлера меньше опечалила смерть его племянника Эдмона, сына Альфонса и Фелисите, умершего в двадцатилетием возрасте. Узнав об этой кончине слишком поздно, он не смог присутствовать на похоронах. Но своему сводному брату, с которым давно уже не общался, он тогда написал: «Я не представляю отчетливо всей глубины постигшей тебя утраты. Догадываюсь только, что горе твое безмерно. Совершенно не знаю, какие тут можно найти слова утешения. Вот уже несколько лет как мы не виделись, и сейчас, не знаю почему, мысль о твоем горе и мысль о том, как мы с тобой далеки друг от друга, пришли ко мне одновременно. Ничего лучшего не могу придумать, как пообещать тебе, что через несколько дней приеду пожать тебе руку и обнять тебя, а сейчас меня одолели срочные дела. Надо ли говорить, что я прошу тебя выразить жене мое сочувствие в связи с ее горем?»

Посылая это письмо, он отлично знал, что в глазах супругов Опик Альфонс и Фелисите являли собой пример супружеского и вообще человеческого совершенства, тогда как он, Шарль, выглядел просто пустоцветом. И он злился на них за то, что они предпочитают ему этого претенциозного дурака только потому, что тот судья, человек женатый и к тому же ни в чем не нуждается. Иногда, разогрев себя вином и впадая в эйфорию, он мысленно представлял себе, как возьмет реванш, добившись блестящего успеха в театре. Почему бы не написать либретто для оперы, как ему ненароком подсказал директор Оперы Нестор Рокплан? Едва эта идея возникла у Шарля, как перед глазами стали возникать картины триумфа — его собственного и знаменитого композитора Мейербера. Однако по своей неаккуратности, как он сообщал матери, Бодлер пропустил «все назначенные ему встречи». Подумывал он также и о драме для одного из театров на бульваре, но потом вдруг отказался от этого проекта, сулившего его воображению золотые горы. Было и нечто более серьезное: один из самых популярных актеров театра «Одеон» Ипполит Тиссеран, услышав, как он читает свое стихотворение «Хмель убийцы», посоветовал ему написать на этот сюжет пьесу. Бодлер тут же набросал канву драмы: герой будет рабочим, пильщиком, орудующим продольной пилой, будет мечтателем, бездельником и алкоголиком, а его жена — «образцом нежности, терпения и здравогосмысла». В пьесе должна была идти речь о бедности, безработице, семейных ссорах, пьянстве и убийстве… «Видите, как проста фабула драмы, — пишет Бодлер Тиссерану. — Никакой запутанности, никаких неожиданностей. Просто развитие порока от ситуации к ситуации». Через три дня он победоносно сообщил матери: «Это большая пятиактная драма для „Одеона“ — о бедности, о пьянстве и преступлении. Правда, я еще не читал свой сценарийв дирекции, но лишь потому, что главный актер театра потребовал, если можно так выразиться, чтобы я сделал это для него, и надо сказать, что я справился с сооружением этой внушительной махины с легкостью, которой от себя даже не ожидал».

Оставалось только сесть и написать пьесу. Но если в кругу друзей он с удовольствием рассказывал ее содержание, то сесть и написать текст, реплику за репликой, он все никак не решался. Слишком новое это было для него дело — работа над диалогом. Ему претило выстраивать банальный обмен репликами. А по мере того как шло время, идея пьесы «Пьяница» становилась ему все более и более чужой. Он по-прежнему говорил о ней, но желания браться за дело становилось все меньше и меньше. Черновик сценария так и остался лежать в ящике письменного стола. По сути дела к театру его потянула лишь надежда на хороший заработок. Захотелось утереть нос семье.

Тридцатичетырехлетний Бодлер не мог простить семье того, что она больше ему не помогает. А ведь Бог тому свидетель — у них имелись средства для этого! Он едва сводил концы с концами, а Опик приобрел 7 марта 1855 года дом в Онфлёре, на высокой скале, господствующей над портом, дом с просторными комнатами, рабочим кабинетом, гостиной, верандой, застекленной галереей, садом, террасой, служебными помещениями и конюшнями… Сенатор рассчитывал отдыхать в Онфлёре летом, а затем, по выходе на пенсию, просто там жить. Каролина надеялась, что Шарль согласится приезжать к ним, хотя бы на короткое время. Она тогда еще мечтала об укреплении семейных уз и неоднократно намекала на это в своих письмах. За год до этого сын так ответил ей по этому поводу: «Да, да, все уладится; да, это примирение состоится, причем в почтеннейшей форме, если у твоего мужа хватит на это ума; да, я знаю, как я измучил тебя». Но в глубине души он догадывался, что никогда его ум и гордость не склонятся перед этим человеком, так часто его унижавшим. Он был убежден, что, живя рядом с Опиком, мать его заразилась от генерала духом самодовольства, непримиримости и узкого конформизма. Конечно, личность слабой женщины Опику было легко подавить, но совладать с вечным бунтовщиком-пасынком ему вряд ли удастся. Во всяком случае так полагал Шарль, старавшийся создать о себе впечатление цельной личности.

На самом же деле он поворачивал туда, куда дул ветер. Его поведение менялось, главным образом, в общении с матерью. То он осыпал ее упреками и саркастическими замечаниями, то с детскими интонациями в голосе кричал о своей к ней любви, то умолял прийти как можно скорее, то резким тоном просил не нарушать его одиночества. День и ночь его преследовали три заботы: деньги, мать, стихи. Деньги ему присылала мать. А вот кто нашептывал стихи? Бог или дьявол? До поры до времени он не мог четко ответить на этот вопрос.

Время от времени Бодлер испытывал потребность в уроках самоанализа. И каждый раз это сводилось к жалобам на неблагоприятное состояние души, здоровья и финансов, к проклятиям в адрес опекунского совета и к более или менее твердым намерениям отныне хорошо себя вести и упорно трудиться. Каждый раз в таких случаях он также упрекал матушку, которая, по его словам, уклонялась от встреч с ним, не хотела его понять и ему помочь. 20 декабря 1855 года он написал ей длинное письмо, жалуясь на нервное истощение и свою злосчастную судьбу: «Прежде всего остального я желаю Вас видеть. Вот уже более года Вы уклоняетесь от этого, и я в самом деле полагаю, что Ваш законный гнев должен быть удовлетворен. В моей ситуации по отношению к Вам есть нечто абсолютно ненормальное, нечто абсолютно унизительное для меня, и Вы явно не можете желать, чтобы так продолжалось и дальше[…] Я начал с того, что привел в порядок кучу бумаг и обнаружил много Ваших писем, написанных в разное время и при разных обстоятельствах. Попытался перечитать некоторые из них. Оказалось, что во всех письмах отражается сугубо материальный интерес, как будто долги — это все, а духовные радости и удовольствия — ничто. Ну а поскольку все эти письма исходили от матери, то возникшие у меня мысли были самыми что ни на есть печальными. Все письма отражали прошедшие годы, причем прошедшие скверно […] Размышляя о них, я понял, что такое положение вещей не только чудовищно и возмутительно, но и опасно. Оттого, что мой ум, по Вашему мнению, устроен эксцентрическим образом, не следует делать вывод, будто мне доставляет какое-то нездоровое удовольствие находиться в полном одиночестве, вдали от своей матери […] Один из нас может умереть, и поистине тяжело думать, что мы рискуем помереть, не повидавшись […] Я уже давно болен и душой, и телом, и хочу всего сразу, полного омоложения, немедленного возвращения телесного и духовного здоровья».

После таких общих рассуждений Бодлер постепенно переходит к грустным размышлениям о своем повседневном существовании. Он лишен не только материнского тепла, но и самых необходимых удобств, на которые может рассчитывать человек его происхождения, да еще с его талантом. Кто же виноват? Ясно — семья Опик, и муж, и жена! «Я донельзя устал от этой трактирной жизни, от меблированных комнат гостиниц; она отравляет и убивает меня. Не знаю, как я еще до сих пор жив. Замучили насморки и головные боли, высокая температура и особенно необходимость выходить дважды в день, и в снег, и в грязь, и в дождь (…) Но есть нечто более серьезное, чем физическая немощь. Это страх, что в такой ужасной жизни, полной тревог, захиреет и иссякнет, напрочь исчезнет прекрасный поэтический дар, ясность мысли и сила воображения, составляющие мой основной капитал. Дорогая мама, Вы настолько далеки от жизни поэта, что скорее всего даже и не поймете как следует мою аргументацию. Однако именно этого я больше всего и боюсь: я не хочу умереть в безвестности, не хочу стареть, не познав нормальной жизни, и никогдас этим не смирюсь. Я полагаю, что моя личность представляет собой весьма большую ценность, я не скажу, что она обладает большей ценностью, чем личности других людей, но для меня она достаточно ценна».