Ольга положила руку ему на загривок и повела на кухню. Он знал, что она его не выдаст. Положив что-то на тарелку, она поставила ее перед ним на кухонный стол. Но он не мог есть. Тогда она сунула ему в руку кокосовое пирожное. Горм долго держал его в руке. Постепенно оно стало теплым и клейким.

Ольга начала насвистывать. Это означало, что мать куда-то ушла и дома никого нет. При матери она никогда не свистела. Он положил пирожное на тарелку.

Ольга стояла к нему спиной и шинковала что-то большим ножом. Горм слышал по звуку, что нож большой. Тук-тук-тук — стучал нож по доске. Тяжелый, глухой звук. Горм представил себе, что с таким же звуком томагавк врубается в череп бледнолицего.

А мать небось сидит сейчас в автобусе. Или плывет на пароходе. Странно думать, что он больше ее не увидит. Будь она сейчас дома, она стиснула бы его в объятиях и сказала, что он гулял слишком долго. Она бы грустно посмотрела на него и спросила, где велосипед. Но он не мог бы рассказать ей о девочке, которую чуть не убил.

В дверь позвонили. Ольга обернулась и взглянула на Горма. Однако он сделал вид, что ничего не слышал, и она, вздохнув, пошла открывать.

В коридоре послышался голос тети Клары, она спрашивала, дома ли мать.

— У хозяйки болит голова. Она наверху. Я скажу ей, что вы пришли.

Горму показалось, будто он все еще сидит под лестницей и слышит слова Ольги во сне. И только услыхав на лестнице голос матери, он понял, что ему это не пригрезилось. Тетя Клара поднялась наверх, а Горм почувствовал странную пустоту в груди и в животе. Словно большой камень, брошенный сильной рукой в толстый телеграфный столб, рикошетом попал ему в живот.

Он вспомнил, что мать не всегда тискала его в объятиях. Случались дни, когда «обстоятельства заставляли ее» оставаться в своей комнате.

Так было и сегодня. Поэтому она и не уехала, хотя и сказала отцу, что уедет.

Мать не знает, что он лишился велосипеда. Значит, не поэтому она не спустилась, чтобы обнять его. Ей помешало что-то серьезное. Что-то связанное с отцом. А то, что было связано с отцом, изменить не может уже никто.

Горм тихонько поднялся к себе в комнату. Большая, пустая комната; он оставил дверь приоткрытой, и ему был слышен и разговор матери с тетей Кларой.

— Я знаю, он попросил тебя пойти к нам и уговорить меня, чтобы я не уезжала, — жалобно сказала мать.

— Нет, мне просто захотелось повидать тебя, дорогая Гудрун. Но раз уж ты сама заговорила об этом, то кое-что мне, конечно, известно. Однако все обстоит совсем не так, как ты думаешь.

— Я не в силах говорить об этом. — Голос у матери был слабый. И хотя она плакала, Горм отчетливо слышал каждое слово.

Тетя Клара что-то пробормотала, но ее слов Горм не разобрал. Мать тоже что-то пробормотала и заплакала еще сильнее. Потом она высморкалась.

— Тогда я все-таки выполню свой долг. И останусь ради детей. По крайней мере, до их конфирмации. Хотя больше всего мне хочется сейчас умереть. Умереть!

Тетя Клара еще что-то сказала ей, и мать почти перестала плакать.

Горм подсчитал, сколько ему осталось до конфирмации. Около пяти лет. Пять лет — это долго. А что если он откажется от конфирмации? Мать, конечно, расстроится, но тогда она не сможет уехать. Отец же просто уйдет в контору.

— Я поговорю с ним, — сказала тетя Клара.

— Не стоит. Будет только хуже. Он еще дольше станет задерживаться в конторе. А ведь именно там… Жаль, что он не моряк. Он мог бы быть рыбаком. Или служить, как твой Эдвин.

— Там тоже всякое бывает, — сказала тетя Клара бесцветным голосом, каким иногда говорила с матерью. Словно была вовсе не на ее стороне.

— Эти его вечные дела, — вздохнула мать.

Горм вспомнил, как мать говорила, что со временем он возглавит отцовское дело. «Гранде & К°» со временем превратится в «Гранде & Сын». «Трикотаж, предметы для дома, мужская и женская одежда. Мебель в стиле модерн». Горм мысленно видел рекламные плакаты.

Мать и тетя Клара продолжали тихо беседовать.

— Нет, Герхард не такой, он даже не прикоснется ни к чему грязному, — сказала тетя Клара.

Зачем отцу прикасаться к чему-то грязному? Горм стал вспоминать все, к чему прикасался отец: сигары, газета, столовый прибор. Еще документы и книги. А вот салфеткой он никогда не пользовался. После его ухода она так и оставалась безукоризненно сложенной.

Однажды Горм прокрался в ванную, чтобы посмотреть, как отец бреется. К чему он прикасается. Но отец только дружески кивнул головой, сперва — Горму, потом — на дверь. И все. Через несколько минут он, свежевыбритый, вышел из ванной.

Горм попытался представить себе, каково было бы прикоснуться к выбритой щеке отца или почувствовать на плече его руку.

Глядя на новый анорак [5]Йоргена, Руфь часто вспоминала мальчика из города.

Мать купила его в тот же день, когда Йоргену удалили миндалины, а Руфи в голову угодил камень. По ее мнению, иначе и быть не могло: мало того, что Йорген лежал в больнице и ему должны были дать наркоз, так именно в этот день Руфи пробили голову камнем и доктору пришлось наложить ей три шва.

Эмиссар, напротив, считал, что все получилось очень удачно; раз уж они все равно были в городе. А вот то, что мать купила Йоргену такой дорогой анорак, ему не понравилось.

Руфь никому не рассказала о мальчике с велосипедом. Он был вроде не совсем настоящий. Правда, у нее на лбу осталась метка, но ведь Руфь сама видела, что он попал в телеграфный столб!

Родители решили, что лоб ей разбили большие мальчики, хотя они клялись и божились, что только довезли ее до дому. Руфи было все равно, что думают взрослые.

Мальчик выглядел добрым. Или просто грустным? Руфь запомнила, что время от времени у него дергался уголок рта. Она хотела спросить, отчего это. Но тут пришли большие мальчики. Жаль, что теперь она уже никогда не узнает, почему у него без всяких причин дергался уголок рта.

Если бы те мальчишки не пришли, он бы наверняка подержал велосипед за седло и научил ее кататься. Во всяком случае, она могла бы попросить его об этом. Скорее всего, они не стали бы бросать камни в столб. И ей не пробило бы камнем голову. Как все-таки это произошло? Ведь он же попал в столб!

Потом, когда ее везли на велосипеде домой, она поняла, до чего он был напуган. Она бы тоже испугалась, если бы Йоргену в голову угодил камень, которым она попала в телеграфный столб.

Когда Йорген через голову натягивал анорак, она мысленно видела того мальчика. Его глаза за стеклами очков. Они почти не моргали. И этот дергающийся уголок рта. Как будто кто-то только что ударил его, но заплакать он боится. Она не сомневалась, что он дал бы ей покататься на своем велосипеде.

Анорак Йоргена был синий с большим карманом на груди и резинкой на манжетах, чтобы снег не попадал в рукава. Ни у кого на всем Острове не было такого красивого анорака.

Руфь сама распаковала его и показала Йоргену, когда тот лежал в больнице. Йоргену захотелось сразу же примерить анорак. Но это было невозможно, потому что Йорген лежал с трубкой взносу, которая была прикреплена к штативу над кроватью. Йорген заплакал, но мать пригрозила ему.

— Если будешь плакать, у тебя пойдет кровь, — сказала она.

Даже Йорген понимал, что кровь это — не шутки, он лежал, нахмурившись, и обеими руками гладил свой анорак.

Через два дня трубку вынули, и он смог надеть его. И наотрез отказался снимать. Матери и сестрам пришлось уступить. Он даже ночью спал в анораке.

Руфь сразу поняла, что виновата она. Это она придумала прыгать через колючую проволоку. Сперва все шло хорошо. Они с Йоргеном прыгали по очереди, и у него получалось даже лучше, чем у нее.

Потом он повис на проволоке. Она услыхала резкий звук рвущейся материи и сразу поняла, что случилось. Рукав нового анорака был порван. И она тут же увидела перед собой глаза того городского мальчика. Отчетливо, через очки, в ярком солнечном свете. Они медленно закрылись. Как будто увидели то же самое.