Неожиданно в воображении Горма всплыла сцена, произошедшая в день открытия новой служебной пристройки к его магазину. Правление, служащие и группа случайных гостей окружили его и журналиста, задавшего ему личный вопрос:

— Это правда, что у вас много лет были интимные отношения с любовницей вашего отца?

К горлу опять подступила тошнота. Минуту Горм не спускал глаз с газет, разбросанных по кровати. Потом начал их рвать. Он рвал газету за газетой и запихивал в корзину для бумаг. Когда с газетами было покончено, он выставил корзину в коридор и запер дверь. Схватив телефонную трубку, он набрал номер галереи.

Ему ответила служащая.

— Моя фамилия Нессет. Я брат Руфи Нессет. Мне нужно поговорить с нею. Особенно после того, что я прочитал в сегодняшних газетах. Это очень важно.

— Ее здесь нет.

— К сожалению, я потерял записную книжку и не помню ни адреса, ни телефона. Выручите меня, пожалуйста. Это очень важно, — повторил он.

Трубка молчала. Горм слышал, как служащая с кем-то переговаривается.

— Простите, у нас нет ее телефона.

— А адрес?

Молчание. Настороженное молчание.

— Вы ее брат?

— Да. К сожалению, я опоздал на открытие выставки. Подвел самолет. Я в отчаянии. Вы понимаете?

Опять бормотание.

— Она живет на Инкогнитогата.

— А номер дома? — спокойно спросил он, но рука с ручкой дрожала.

Записав номер дома, он сердечно поблагодарил служащую.

Это был старинный трехэтажный особняк с башенкой. Маленький палисадник, живая изгородь, покрытые снегом деревья. Во всех окнах, выходящих на улицу, горел свет, в первом этаже свет был не такой яркий. Он нажал на верхнюю кнопку, на которой было написано: «Р. Нессет».

Пока ждал, он собрался с мыслями и приготовил первые слова, которые хотел сказать. Но ему никто не открыл. Внутри было тихо. Горм позвонил еще раз. Тишина. Позвонил в третий раз. Подождал. Позвонил соседям на первом этаже и снова подождал. Спустился с крыльца в палисадник.

Летел снег. Горм откинул голову, пытаясь заглянуть в окна. Снежинки падали ему на лицо и таяли, оставаясь целыми только на стеклах очков. Через мгновение он уже ничего не видел.

Кто-то же должен там быть! Он вытер очки не совсем чистым носовым платком и отошел поближе к железной изгороди, чтобы лучше видеть. Это ничего не дало. Он перешел через улицу, надеясь оттуда заглянуть в комнаты. На втором этаже был виден только свет и большие картины. И ни души. Никакой рыжеволосой головы.

Горм рассердился. Он чертыхнулся про себя, поднялся на крыльцо и позвонил сразу несколько раз. Где ей еще быть после таких заголовков в газетах, где ей еще и быть, как не дома! Он посмотрел на часы и приказал себе звонить через каждые три минуты.

После пятого раза он сдался и сунул замерзшие пальцы в карман пальто. Там лежало письмо, которое он собирался занести в галерею, чтобы его передали Руфи. В двери была щель для писем с медной крышкой. Через мгновение письмо уже было в квартире. Наклонившись и заглянув в щель, Горм увидел его. Он опустил медную крышку.

На улице он поднял воротник пальто. Видимо, Руфь первым же самолетом улетела в Берлин. Или в Нью-Йорк, кто знает.

Он брел мимо выступающих карнизов домов, заснеженных деревьев и башенок со шпилями. И думал со злостью, что мог бы быть рассыльным или почтальоном. И разносить товары, письма и газеты совершенно безвозмездно, ведь он все равно ходит по одному и тому же маршруту вокруг дома Руфи на Инкогнитогата.

Боковыми улицами он подошел к Бугстадвейен и остановился перед витриной, заполненной всевозможными свечами. Большими и маленькими, толстыми и тонкими. Свечи для приборов, подсвечники, канделябры.

Факелы! — подумал он.

Были синие сумерки, снег продолжал сыпать. Горм заглянул в щель для писем. Его письмо все еще лежало там на полу. На звонок опять никто не открыл. Он посмотрел на табличку, свидетельство о том, что дом находится под охраной.

Потом он спустился в палисадник и расставил факелы. Он купил все, что были в магазине. Четыре больших пакета. Расставив факелы, он начал по очереди зажигать их. Иногда он распрямлялся и смотрел на свою работу. Недолго, секунду, две. Один или двое прохожих замедлили шаг, проходя мимо. Какая-то пара остановилась у изгороди и с улыбкой наблюдала за ним.

У Горма кончились спички, оставшиеся факелы он зажег от тех, что уже горели, и обжегся. С каждым зажженным факелом он поднимал голову и смотрел, не покажется ли кто в окне. Никто не показался.

Закончив работу, Горм постоял под высоким кустом с пригнувшимися от снега ветками. Потом поднялся на каменное крыльцо и снова позвонил. Безрезультатно.

Пламя факелов колебалось. Неужели она не видит, как это красиво?

Предприниматель Горм Гранде сделал то, чего никогда в жизни не делал. Ради нее он вел себя как влюбленный юнец. Если бы она это видела!

Наконец он сделал последнее усилие и расположил факелы в определенном порядке, видя перед собой глаза далматинца.

Самолет оставил в небе желто-белую полосу, из-за облаков она казалась пунктиром.

Люди в самолете смотрят вниз, думал он. И видят, как я I питаюсь изобразить в саду Руфи горящие глаза далматинца.

В соседнем доме открылась дверь. Старое согбенное существо, шаркая клетчатыми тапочками, вышло на свое барское крыльцо. Интеллигентным, но раздраженным тоном дама велела ему погасить факелы. Иначе она вызовет полицию.

— Ведь может случиться пожар! — сказала она.

Горм не погасил факелов. Но чувствуя, что у него не хватит духу позволить, чтобы его арестовали, он сделал вид, что ничего не слышал, засунул руки в карманы и вышел на улицу.

Однако вынести охватившее его разочарование у него тоже не было сил. Сердечная мука сменилась гневом. Он мысленно увидел табличку «Находится под охраной». Руфь дома и не открыла ему. Почему?

Я не уйду, пока этого не узнаю. Я должен попасть в дом! — подумал он и остановился.

Конечно, Руфь не помнила, как она родилась.

Одна мысль о собственном рождении повергала ее в дрожь. Ничего более отвратительного она не могла себе представить. Роды. Срамота и грязь, наказание Господне и тс-с… тс-с… ни слова об этом. Мерзкие, окровавленные тряпки.

Уж лучше верить в аиста. Но Руфь не помнила, чтобы когда-нибудь верила в него. Для этого стены в доме были слишком тонкие, а щели между половицами — слишком широкие.

Вся беда в том, что она родилась первой. Что Йоргену пришлось ждать. Это она виновата, что он не такой, как другие. Все детство ей услужливо напоминали об этом. Сначала никто из них не решался быть первым, но потом она все-таки протиснулась вперед.

Научившись читать, Руфь одно время думала, что это умение дается лишь избранным, лишь тем, кто родился чистым. Это явствовало из книжек. Дети рождались по одиночке, их тут же заворачивали в кружева, чтобы чистеньких и тихеньких предъявить Господу Богу. Но так было только в книжках. Там у людей словно вообще не существовало некоей части тела.

Некая нижняя часть тела Эмиссара [2]и матери была отвратительна. Это все знали, хотя и не говорили об этом.

Открывая коробку с цветными мелками и видя красный мелок, Руфь часто думала о том, как она, протискиваясь первой на свет Божий мимо головы Йоргена, повредила ее. Не снаружи, потому что снаружи голова у Йоргена была гораздо красивее, чем ее собственная. А вот внутри… Мысленно она видела непоправимо испорченные извилины и сосуды. Они представляли собой сплошную красную кашу. Иногда это красное месиво заставляло Руфь вспоминать материнские выкидыши. Они все были красные, и это такой стыд, что и говорить об этом нельзя было. Правда, со временем пни забывались, до следующего раза. Забыть же Йоргена было невозможно.

Потихоньку от всех Руфь рисовала, как родился Йорген. Ей казалось, что никто на свете, кроме нее, нарисовать такое не сможет. Но и у нее рисунок получился не таким, как ей хотелось. Ей хотелось изобразить рождение Йоргена красиво и понятно. Она даже думала, что, если рисунок получится красивым, она покажет его бабушке. Но все получалось только красным и черным. И как будто сердитым. Она много раз принималась за этот рисунок, но безуспешно.