Громила, облизываясь, стоял в парадной. Изо рта стекала слюна.

— Знаешь ли ты, Породистый, — спросил он, — что от большого количества мяса образуется язва?… Сыграем в пристеночек?

Так продолжалось пару лет. Пирожки с повидлом снились мне по ночам.

Потом выпустили из тюрьмы папу. Ему запретили жить в Ленинграде — и мы решили переехать в Ригу.

— В Риге можете жить, — сказали ему. — Там все такие, как вы. Антисоветчики!..

В тот день я вышел из дома поздно. Было пасмурно, в подворотне руки в брюки стоял Громила. Он смотрел на меня как-то грустно и даже не дал поджопника.

— Громила, — предложил я, — давай сыграем? В последний раз.

— Как ты можешь мне сегодня такое предлагать?! — возмущенно ответил он. — По случаю отъезда хочу тебя пригласить на матч «Зенит» — «Спартак». Играет Бурчалкин!

— На матч у меня нет денег, — сказал я.

— Контора платит, — ответил Громила.

Мы ехали на стадион в переполненном 34-м трамвае. Я висел на подножке, Громила — на колбасе. «Ах, огурчики мои, помидорчики…», — распевал он. Весь город ехал на стадион. Мы пересекли Васильевский остров, Лесное — и прибыли на Острова. Сто тысяч человек шли на трибуны. Все говорили об одном — играет Бурчалкин.

— Кто это? — спросил я.

— Лева Бурчалкин, — мечтательно протянул Громила, — таких ног нет даже в Рио-де-Жанейро!

Громила был в новых штанах. Пахло сиренью. Огромный стадион колыхался, как гигантская клумба.

Весь матч Громила орал, топал ногами, вскакивал, грозил кулаками, кричал: «Бей! Плюха! Судью на мыло!»

«Зенит» проиграл. Никогда я не видал такой всенародной печали, такого траура. Казалось, снова умер Сталин. Море грусти разливалось с трибун и текло к Островам. Мужики шли убитые, покручивая папироски. У некоторых на глазах блестели слезы. Никто не спешил на трамвай — они отходили пустые, громыхая на поворотах.

Потом все пили пиво, философски беседуя о смысле жизни, поносили начальство, критиковали ноги Бурчалкина. Его голени уже не шли ни в какое сравнение с бразильскими.

Новый, незнакомый мир открылся мне на Островах пятьдесят пятого года.

Больше всех был убит Громила. Он курил чинарик за чинариком — и молчал.

— Ты знаешь, — наконец, сказал он, — я человек страстей. Я, наверное, смог бы прожить без пирожков — но без футбола?! Понимаешь ли ты, что сегодня произошло?

— Бурчалкину отказали его бразильские ноги? — уточнил я.

Он сплюнул:

— Вот смотри, Породистый, — сказал он, — ты любишь книжки, а я — футбол. Скажи, кто твой любимый герой?

— Наташа Ростова, — ответил я.

— Я о ней никогда не слышал, — сказал Громила, — но это неважно. Теперь представь, Породистый, что она умерла. Представил? Так для меня проигрыш «Зенита» — то же самое! Я живу страстями, Породистый!

Громила вдруг резко повернулся и показал какому-то мужику кулак. Тот съежился и отошел в сторону.

— Ты чего? — спросил я.

— Болел за «Спартак», - пояснил он. — Пивка выпьешь?

— Я не пью, — сказал я.

— А ты попробуй, — ответил он, — сегодня такой день, сегодня без пива нельзя. Если б у меня были гроши — я б водки взял.

Мы сели с кружками на траву. Громила аккуратно сдул пену, достал воблу.

— Я переживаю трудный период своей жизни, — сказал он, — «Зенит» проигрывает, ты уматываешь. Мне грустно, Породистый — а когда мне грустно — мне хочется кому-то набить морду.

— Воздержись, — попросил я.

— Только ради тебя, — ответил он и отхлебнул. — Вот ты уедешь — где я буду брать гроши на футбол? А ты, небось, рад, что от меня избавляешься. Зря, дурашка. Скажу тебе честно — всюду играют в «пристеночек». И всюду найдется свой Громила. Это — закон природы. Куда б ты ни уехал. Даже в Австралию.

— А ты там был? — спросил я.

— Не был, но знаю, — ответил он. — Закон природы…

Домой мы тянулись пешком светлым ленинградским вечером далекого молодого июня.

Когда мы уезжали, Громила тащил наши картонные чемоданы. Он забрал их у мамы и у меня.

— Цыц! — сказал он мне. — Мало каши ел.

Мы обходили клумбу и заржавленный грузовичок вдоль стен дома. Из форточки писал дядя Леша. Кто-то выбивал ковер. В подворотне дядя Гена просил на «лекарствие».

— Бог подаст! — бросил Громила.

Подъехало такси. Мы погрузили все наше барахло.

— Варшавский вокзал, — сказал папа.

Громила склонился к открытому окошку.

— Не грустить, — сказал он мне, — не в деньгах счастье!

И протянул всю мелочь, что была в его бескрайних штанах.

Мы отъехали. Громила неподвижно стоял под аркой, широко расставив ноги. Печальный хулиган моего детства…

Я не видел его тридцать семь лет.

Я уже давно жил в Париже, назывался мсье Полякофф, у меня была французская жена, французские дети и огромный живот — на ночь я безжалостно пожирал кучу устриц, ракушек и прочих даров моря.

Я вел дела с Японией.

Однажды я поднимался по Елисейским Полям с японской делегацией.

Был жаркий день в Париже,

Навстречу нам, со стороны Триумфальной арки, спускалась американская семья — громадный потный мужчина в золотых перстнях, обвешанный фотоаппаратурой, его разомлевшая супруга, с борцовских рук которой свисали браслеты, а чуть сзади плелись рыжие веснушчатые внуки. Все четверо жевали «pomme frite», громко говорили по-английски и ржали.

Когда мы поравнялись, я узнал американца и замер. Солнце било в глаза.

— Привет, — сказал я, — как спалось?

Он остановился, не понимая, что я от него хочу.

— Pardon? — произнес он басом.

— Директриса не приснилась? — поинтересовался я.

Он крутил бычьей шеей, как бы спрашивая у семьи, что от него хочет этот субъект. Жена достала мелочь и начала отбирать самые мелкие монеты. Очевидно, для меня.

— What do you wont? — повторил Громила. — Майн нейм из мистер Баранофф.

— А мое мсье Полякофф, — ответил я и дал ему легкий поджопник. — Чтобы быстрее проснулся! — пояснил я.

Японцы заволновались и что-то быстро защебетали на своем. Двое сняли фотоаппараты с плеч и начали меня фотографировать. Супруга американца вместе с рыжими внуками бросилась на меня и стала отталкивать.

В глазах мистера Бараноффа блеснул огонь. Он все вспомнил.

— What does it mean? — орала супруга. — What does it mean?!

— Shut up! — заорал Громила на нее. — Заткнись, когда друзья разговаривают!

Я дал ему второй поджопник:

— Сыграем в «пристеночек»?

Японцы в бешеном темпе устанавливали кинокамеры. Супруга «американца» рвалась в бой. Внуки кусали меня. Громила оттолкнул их.

— У меня ни копья, — соврал он.

— Ни копья?! — я вывернул карманы его брюк. Из них на мостовую посыпались кредитные карточки, ключи, брелоки и несколько монет.

Жена американца завопила на все Елисейские Поля. У нее оказался хорошо поставленный голос. Возможно, она были оперной певицей.

— Help! — орала она. — We’ve being robbed! Что вы стоите?! — кричала она японцам. — Help, грабят!

Те неохотно перестали снимать и начали неуверенно оттаскивать меня от Громилы.

— Вон, китаезы! — крикнул он. — Не вмешиваться, когда джентльмены беседуют!

— Ни копья?! — продолжал орать я. — А это что?! А ну, пошли под арку!

— Подожди, Породистый, — сказал он, — как-то неудобно… При людях, при китаезах… Пойдем лучше в ресторан — я приглашаю тебя с твоими япошками.

— Нет, — ответил я, — сначала сыграем!

Все, ничего не понимая, отправились скопом с нами под арку.

Я скрылся в парадном, тут же вышел из него и подошел к Громиле. Забытые запахи детства окружали меня.

— А теперь выворачивай мои карманы, — потребовал я, — только быстро!

Он нехотя вывернул — франки посыпались на камень.

Супруга американца и японцы молчали — от удивления они разинули рты и не могли их закрыть. Веснушчатые внуки почему-то принялись дубасить друг друга.

Тут же под аркой, возле ресторана «Жорж Пятый» мы начали решаться в «пристеночек». Он ударил долларовой монетой, я размахнулся и швырнул десять франков. Монеты упали одна недалеко от другой.