Было десять часов. За окном шел снег, и Арбатову стало немного обидно, что он проснулся так рано именно сегодня.

Он лежал и думал о своей повести. «Сколько можно тянуть? Уже год, как она в редакции! А тем временем печатают всякую муру».

Его это настолько возмутило, что он вскочил и, не одеваясь, подошел к телефону.

Телефон не работал. Его отключили еще позавчера, за неуплату междугородных разговоров.

Арбатов на всякий случай постучал по нему, повращал диск, зло дунул в трубку, бросил ее и схватил эспандер.

— К черту! — думал он, растягивая его. — Надо все менять! К черту! Я уже не мальчик! Сколько мне осталось!..

Он стал считать, сколько ему осталось. Получалось не так уж много — в лучшем случае лет тридцать, и то, если его не хватит инфаркт, который среди людей его профессии был довольно популярен.

— Надо ехать! — подумал он. — Там будет хорошо! Там меня ценят… Чего я здесь торчу?.. Там прекрасный климат, красивые девушки, недалеко теплое море. А здесь?!

Он посмотрел в окно — за окном шел снег.

Арбатов с силой швырнул эспандер на постель и вспомнил, что не убирал ее почти месяц.

— Нет! Все менять! К черту! Все менять!

Он оделся и вышел на улицу. В кармане был рубль, и он знал, на что истратить его.

На переговорном пункте народу было немного. Он разменял деньги и набрал московский номер.

«К черту! Никаких вопросов о здоровье, о погоде, сразу спросить — Как повесть? — Все менять! Пусть видит, что это уже не тот Арбатов.»

Трубку сняли, и Арбатов услышал знакомый голос редактора.

— Алло, Арсений Павлович, алло, это Арбатов, вы меня помните?

Арсений Павлович помнил и даже назвал Арбатова «милый мой». После этого Арбатов откашлялся и задорно спросил:

— Как здоровьице, Арсений Павлович?

Арсений Павлович поблагодарил и стал рассказывать о здоровье: намедни он простудился, но сейчас, слава Богу, лучше, правда, немного мучит кашель — в доказательство он шесть раз кашлянул в трубку.

Монеты падали.

«А, чтоб тебе! — подумал Арбатов и решил прервать Арсения Павло-иича… — Довольно! Я уже не тот!»

— Как здоровье супруги? — сурово спросил он.

С супругой дело обстояло гораздо хуже — она лежала с радикулитом и улучшений не намечалось. По ночам кричала. И тогда Арбатов неожиданно пообещал Арсению Павловичу какое-то дефицитное новое средство, которое как рукой снимает…

Арсений Павлович сказал, что тронут, и Арбатов с ужасом подумал, что ни лекарств, ни денег на него — нету! Арсений Павлович вдруг добавил, что высылать не надо — на днях он приедет сам и возьмет лично. Так проще. Сейчас только он уточнит, когда сможет выехать…

Он положил трубку и пошел уточнять… И тут на табло зажглась надпись «Осталось тридцать секунд».

— Арсений Павлович, Арсений Павлович! — стал кричать в трубку Арбатов. Как там моя повесть?.. Уже год, как…

Он кричал тридцать секунд. Затем надпись погасла.

Арбатов еще некоторое время подержал трубку в руке, подул в нее и сказал:

— К черту! Все менять! К черту!

Он вышел на улицу.

«Почему я спросил о здоровье?! Почему?! Ведь он здоров, как бык, и в ближайшее десятилетие с ним ничего не случится! Тем более я уже восьмой раз спрашиваю его об этом. А он — ни разу! Нет, хватит! Довольно улыбаться там, где нужно быть твердым и жестким! Все менять!»

Через полчаса начинался просмотр пьесы. Автор был хороший знакомый Арбатова. Он встретил его у дверей театра, горячо обнял и посадил в ложу. Поднялся занавес. На сцене выяснялся вопрос, следует ли выпускать бракованную продукцию. Герой дважды бросал семью и всецело отдавался производству. Арбатову стало дурно, он отвернулся и стал глазеть по сторонам. И здесь он заметил автора.

Автор сидел на балконе и смотрел на него в упор. В бинокль.

Арбатов расплылся в улыбке, радостно закивал, высоко поднял большой палец и сказал «Во!».

Затем он впился глазами в сцену, часто хихикал, аплодировал, а однажды даже крикнул «браво», чем испугал двух соседей по ложе, которые спокойно дремали.

«Что я делаю, — думал Арбатов и продолжал аплодировать. — А почему нельзя сказать, что не понравилась? Просто так — подойти к нему и сказать: «Прости, старик, не получилось!» К черту! Все менять! Вот сейчас будет обсуждение, и если я не скажу то, что думаю, если я не скажу…»

Началось обсуждение. Первым выступали соседи по ложе. Они дружно хвалили, хотя Арбатов мог поклясться, что по крайней мере второе действие они проспали.

Он взял слово. Первые свои фразы он не расслышал. Потом до его сознания донеслось, что автора он сравнивает с Олби, режиссера — с Питером Бруком, а композитора почему-то с Дворжаком. Наконец, назвав сегодняшний спектакль «победой», а пьесу — «событием», он сел.

Сзади кто-то крепко обнял его — это был автор. Они долго обнимались, говорили друг другу милые пустяки, плакали, клялись в вечной дружбе. Потом Арбатов одолжил рубль…

Он шел по улице и клял себя, смешивал с грязью, поносил, унижал и оплевывал.

Остановился Арбатов у переговорного пункта.

Он вновь разменял рубль и твердо решил в первой же фразе поставить вопрос о повести ребром.

Рта он раскрыть не успел.

— Нас тут кто-то прервал, — радостно сказал Арсений Павлович, — значит, друг мой, я выезжаю сегодня, двадцать пятым поездом…

— Какой вагон? — возбужденно спросил Арбатов. — Я вас встречу!

— Что вы, друг мой, — произнес Арсений Павлович, — поезд приходит и пять тридцать…

— Нет, нет, — решительно заявил Арбатов, — я вас встречу! Я приеду на такси! Какой вагон?

Ему хотелось повесить трубку и отхлестать себе по щекам.

— У меня еще нет билета, — извиняющимся тоном произнес Арсений Павлович. — Я выйду из вагона и буду ждать. Вас не затруднит пробежаться вдоль состава?

— О чем вы говорите, — воскликнул Арбатов, — с удовольствием побегаю! И не вздумайте сами таскать чемоданы!

Какая-то неведомая сила тянула Арбатова за язык, и он уже собирался предложить Арсению Павловичу остановиться у него, именно у него и нигде больше, но Арсений Павлович закашлялся и кашлял до тех пор, пока у Арбатова не кончились монеты.

Хотелось есть. Арбатов направился в то единственное место, где собиралась местная творческая интеллигенция.

Творческая интеллигенция была в сборе. Все дружно ругали только что просмотренный спектакль и дружно сходились на том, что халтура тоже имеет свои законы.

Особенно выделялся Морковин, языка которого боялись даже маститые. Ярко и образно он смешивал с дерьмом пьесу, автора, актеров и режиссера. Последнего он назвал «дебил».

Все принялись восхвалять Морковина, особенно его последнюю пьесу, которую уже восьмой год собирался ставить один театр, название которого Морковин упорно не называл.

— Я суеверен, — пояснял он.

Особенно отмечали эрудицию, тонкий ум и свежесть восприятия автора.

Ободренный успехом, Морковин стал читать стихи, одновременно понося редакторов, не желающих их печатать.

Присутствующие отмечали эрудицию, тонкий ум и свежесть восприятия автора и ругали редакторов.

Взволнованный Морковин встал и, не расплатившись, вышел.

— Выскочка! — сказал Одинцов. Это встретило бурное одобрение присутствующих.

Стали вспоминать, как Морковин подвел, обманул, перебежал дорогу, сунул в колесо палку.

В заключение Одинцов вспомнил, как Морковин за глаза поносил его песню, и назвал Морковина ничтожеством.

Арбатова угощали. Кто-то налил. Кто-то пододвинул миноги. Кто-то бросил в тарелку огурец.

Арбатов ел, пил, молчал и думал, что как это все-таки некрасиво: не успел человек уйти — и нате!..

«Это недостойно, — думал Арбатов, закусывая миногой, — недостойно…»

Меж тем присутствующие хвалили Одинцова, выделяя такие его качества, как остроту, смелость и даже непримиримость. Одинцов вскочил и спел новую песню, написанную на его слова, параллельно ругая певцов, не желавших включать ее в свой репертуар.