Рука Густава задрожала. Пробор в волосах сбился.

— Скажи правду, тебе бедняки в радость?

Лицо повитухи стало пурпурным.

— Нет!

Она побросала свои инструменты в сумку.

— Тогда, значит, другие лучше платят, а?

— Не знаю я никаких других. Заткнись!

— Я имею в виду тех, кто уже на втором месяце за тобой посылает.

У повитухи от гнева, казалось, распухла переносица. Густав в волнении чесал гребенкой свои усы.

— Сознайся, что ты достаешь из женской утробы и людей, и ангелов, в зависимости от того, когда тебе заплатят, поздно или рано.

Повитуха опять засучила рукава.

— Как ты себе это представляешь?

— Деньги есть, ума не надо. А беднякам надо много ума, чтобы из твоих младенчиков настоящих людей сделать.

Повитуха схватила Густава. Густав схватил повитуху. Они боролись, покуда не посыпались пуговицы с повитухиной кофты. Из выреза сорочки вывалились толстые груди.

— Этим меня не запугаешь! — крикнул Густав и ухватил ядреную бабу за бедра. Она, посинев от злости, вцепилась в только что причесанные волосы Густава. Кряхтенье и немая борьба — и вот уже ведро с водой свалилось на пол. Холодная вода окатила круглые икры повитухи. Она взвизгнула:

— Благодари Бога, что я из-за своей работы не могу длинные ногти отрастить!

Дверь спальни распахнулась. Возле дерущихся вдруг появилась Лена, дрожащая, белая, как полотно. Густав и повитуха как бойцовые петухи отскочили друг от друга. Растрепанная повитуха тут же вспомнила о своих обязанностях:

— Лена, в постель! А с этим я сама справлюсь, я уж его отмолочу как следует!

Лена не плакала. У нее больше не было слез. Она в отчаянии ломала руки, ее иссохшие губы дрожали. Густав успел подхватить ее прежде, чем она упала.

Расцарапанный муж сидел на краешке кровати возле роженицы.

— Все-таки надо еще иметь смелость говорить правду.

— Не всегда.

— Как — не всегда?

— Чтобы правда дала всходы, нужна подготовленная почва.

— Откуда опять эта мудрость, жена?

— Из книги.

— В книгах жизнь беззубая. — Густав погладил руку жены. На большом пальце у него была ороговевшая шишка. От стеклодувной трубки. — Как нам теперь быть с крестинами?

Лена закрыла глаза. В ее обескровленном теле звучала музыка. Слышная только ей. Густав как чурбан сидел на клетчатом чехле перины и думал. Думать молча он не умел.

— Крестины, крестины… и зачем человека крестят, а? Чтобы другие нажирались на крестинах? Я знал одного парня, так его священник никогда не окроплял водой из купели. И он был не большим страдальцем, чем любой из нас. Он работал со мной на фабрике и был родом то ли из Польши, то ли еще откуда. Его попросту позабыли окрестить. Так Господь еще взыскал его своей милостью, он умел жрать стекло. Он, бывало, выпьет, и тут уж ему ничего не стоило себя прокормить. На закуску — рюмка, а как главное блюдо — пивная кружка. Ротозеи в пивной оплачивали его счет. Так он здорово экономил на жратве.

Лена опять пришла в себя. Она смотрела на мужа, как матери всего мира смотрят на своих мужей после родин: он был чародей, ветер, гуляющий в ветвях вишневого дерева и прижимающий запыленных пчел к цветочной пыльце. Ветер, способствующий великим переменам.

Густав еще раз попытал счастья:

— Существуют целые народы, где вообще никого не крестят. И расходов этих у них нет.

Лена попробовала сесть в кровати.

— А мы пригласим крестных побогаче.

— Если б это удалось!

Густав направился к двери, насвистывая: «Профукал деньги Юле…»

Из зарослей сирени ему махали дети. Он взял тачку и поплелся к картофельному полю. На две недели он должен был взять на себя еще и всю женину работу.

Повитуха больше не являлась. Деньги за нее получил представитель общины.

2

Станислауса называют в честь пожирателя стекла. Пастор печется о его душе и повергает маму Лену в смертельный ужас.

Бюднеры обсуждали, как им назвать новорожденного. Папа Бюднер считал своих сыновей, загибая пальцы. Большой палец звался Эрих, указательный — Пауль, средний — Артур, а безымянный и мизинец звались Вилли и Герберт.

— Теперь нам нужен Станислаус, — сказал он.

— А я думала — Бодо, — сказала Лена.

— Бодо? Это большого пса можно на худой конец назвать Бодо. — Густав качал на коленях четырехлетнего Герберта.

— На свете даже нет людей по имени Станислаус. Нам нужен Гюнтер. У всех людей есть Гюнтеры. — Эльзбет, старшая, уперла руки в боки.

Густав вскочил, спустил с рук сына и зашагал по кухне взад и вперед, сзади у него болтались подтяжки.

— Это что, о твоем парне речь? А тебе вообще-то сколько лет?

— Тринадцать.

— Так вот! Станислаус — это был пожиратель стекла!

Лена еще раз попыталась заговорить о Бодо:

— Он был скрипачом.

— Где?

— В книжке, которую мне давала жена управляющего. Стоило ему трижды коснуться струн — все женщины пускались в пляс.

Густав наступил на собственные подтяжки.

— А мужчины?

— Они его ненавидели.

— Вот видишь! Бодо не годится. Его будут звать Станислаус — и ни грамма меньше. — Эльзбет забралась в угол за печкой.

— Его будут дразнить: штаны слазят!

Густав не сводил глаз с мухи на кухонной стене. Он сказал:

— Ну это пока он не начнет стекло жрать.

Чиновник, ведающий метрическими книгами, поднял очки на лоб. Большая синеватая бородавка на лбу не давала им опуститься обратно.

— Станислаус? А это не очень по-польски?

Густав помахал шапкой:

— Станислаус есть в календаре!

— А чем плохое имя Вильгельм для твоего мальчонки? Вот уже несколько страниц — и ни одного Вильгельма не зарегистрировано. — Чиновник вытер перо перочисткой.

Густав был уже раздражен. Весь мир ополчился против Станислауса.

— Вильгельмом пускай зовется любое чучело. А моего будут звать Станислаус. Не ты ведь его сделал.

— А ты, часом, не примкнул к социал-демократам, а, Бюднер?

— Да пошел ты со своими специаль-камарадами! Я и есть я, а Станислаус будет Станислаусом, и стекло тоже будет жрать!

— А ты не знаешь, кого зовут Вильгельмом?

— В календаре этого имени нет.

И чиновник волей-неволей вынужден был записать в книгу: «…ребенок по имени Станислаус…»

Прощальное приветствие Густава осталось без внимания.

…С крестинами решено было обождать. Бюджет, куда денешься!

Недели через две пастор тихо и торжественно постучался в двери Бюднеров. Густав с намыленным для бритья лицом сидел перед потресканным фамильным зеркалом. Пастор в начищенных до блеска кожаных туфлях ступил в кухню. Лена выронила из рук эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Эмаль откололась. У кайзера Вильгельма больше не было торчащих усов, а только большая открытая пасть. Пастор потеребил воротник своей черной рясы. Потом сунул толстый указательный палец в белый стоячий воротничок, пропуская таким образом свежий воздух к своей взволнованной груди. Лицо было багрово-красным, ни дать ни взять краснокочанная капуста в черной шляпе. Посланец небес плюхнулся на кухонный стул, чуть не угодив своим священным задом в корыто.

— Ми… Мир вам и благословение Господне!

Густав вытер рукой намыленную щеку и выбросил пену в окно. Лена сняла передник, перевернула на другую сторону и снова повязала.

— Лена, это ты была портнихой в замке?

— Я, господин пастор.

— Давненько же мы не виделись, дитя мое.

— Все дела, дела. Семеро детей, господин пастор.

— Господь благословил вас. Семеро детей, говоришь, моя божья овечка Лена? А я их всех крестил или одного кто-то другой? Сдается мне, я крестил шестерых всего лишь.

— Ваша правда, господин пастор, седьмой только народился.

Пастор посмотрел на Густава:

— А ты кто такой, сын мой?

— Это мой муж, господин пастор.

Лена сунула в плиту сухое полено, дважды украденное полено, чтобы сварить кофе. Пастор не сводил глаз с Густава: