— Люди говорят, она якшается с батраком. Спит с ним в конюшне!

В горнице жена учителя наморщила нос. Пенсне поползло на брови.

— Вульгарная особа эта Шульте!

Лавочница улыбалась.

Колокольный звон донесся из-за холма. В долине реки сверкали луга. Скирды отавы на них казались серыми кляксами. Ласточки летали между верхушками деревьев и синевою неба. Лена пеленала младенца. Эльзбет побежала за тортом для управительши. С удовольствием побежала.

Жена Шульте схватила узелок с крестинными вещичками и конвертом вытерла себе нос. Как на трубе деревенской колонки, на носу у нее всегда висела готовая вот-вот сорваться капля. Лена принесла четыре букета флоксов для красоты и как знак отличия для восприемниц.

Пока все общество находилось в церкви, Густав и Лена сновали по дому как морские свинки. Вернувшихся крестных они встретили у дверей.

— Пастор окрестил его Станислаусом.

Эльзбет торжествовала. Станислаус кричал, оттого что плохо подоткнули подушечку. Густав разлил вино.

— Надо выпить за порогом, старый обычай, за здоровье ребенка!

Жена Шульте осушила свой стакан как настоящий мужчина — одним глотком.

— Ух ты, как прочищает глотку! — Она крякнула как заправский пьяница.

Супруга учителя взяла стакан двумя пальцами и уже заранее передернулась. Шульте дала ей тумака.

— Пей, пей, учительша, сразу на сердце потеплеет!

Жена учителя пила как привередливая коза. Лавочница пила и улыбалась. Управительша все жаловалась на голод и потягивала вино как телок. Крестные вошли в горницу. Густав опять был тут как тут.

— Перед тем как сесть — по стаканчику, старый обычай, чтобы молоко было у матери!

— Мне сразу два! — крикнула Шульте. — Две титьки — два стакана!

И глоток за глотком выдула кислое вино. Остальные женщины пили неохотно.

Лена перепеленала младенца. Густав на кухне сторожил жаркое. Сейчас должно было выясниться, на что расщедрятся крестные. Кухонная дверь распахнулась, и жена Шульте потянула Густава за подтяжку:

— А подарить мне крестнику нечего, сосед.

Густав взволнованно забегал по кухне. Шульте наблюдала за ним.

— Это от вина так тебя подбрасывает! — Далее она сообщила, что вместо подарка он может в этом году трижды взять у Шульте лошадь для полевых работ. Густав сунул в рот кроличью печенку и вместе с нею проглотил свое разочарование. Вторую кроличью печенку цапнула Шульте.

— «О Сюзанна, как прекрасна эта жизнь…» — пропела она.

Явилась Лена с ворохом пеленок. Густав вытаращил глаза.

— Сколько?

— Пять марок.

— Видно, они деньги по дороге посеяли. Эта полоумная Шульте все время размахивала конвертом.

Старших детей послали осмотреть дорогу. Эльзбет юлой вертелась от голода.

— Ступай, ступай, а то кто другой отыщет деньги в дорожной пыли.

— «С голодухи тетя Аист жрет зеленых лягушат…» — пела в горнице Шульте. Густав с бутылкой вина бросился к крестным.

— Перед крестинным пиром надо выпить по стаканчику, старый обычай велит, чтобы ребеночек рос хорошо!

Выпила только Шульте, да и то через силу. Дети еще не вернулись с поисков крестинных денег, а Лена и Густав уже знали, что на дороге не потеряно было и пфеннига.

— Подарить мне нечего, — прошептала управительша. — После обмолота муж пришлет вам мешочек корма для кур. А деньги — это так безлично.

— Вы, конечно, удивитесь, что мы ничего вам не дарим, — сказала лавочница и улыбнулась. — Не все можется, чего хочется. Но мы списали все ваши долги. Так что теперь за вами ничего.

— Я, к сожалению, могла подарить вам только пять марок, — как мышь пропищала учительша и слегка пошатнулась. — Ведь надо же еще дожить до первого числа.

Эльзбет с пятью крестинными марками побежала в Шлейфмюле за мукой для блинчиков, сахаром и чуточкой шнапса для разочарованного, ах, еще как разочарованного Густава.

Под вечер на сковороде с длинной ручкой скворчали блинчики. Густав пытался заткнуть голодные детские рты. Всякий раз, как он сбрасывал со сковороды очередной золотисто-желтый блин, дети тут же рвали его на шесть частей и заглатывали. В горнице Шульте орала частушки. Да еще стучала при этом кулаками по столу. Кофейные чашки дребезжали.

Пирог был черничный, да съели его,

должно быть, и рот посинел оттого.

Охохонюшки, охохошеньки, ох-ох-ох…

Лена разрезала последний черничный пирог. Смеркалось. В кухне все еще скворчали блинчики. Запах пригорелого масла заполнил весь маленький дом. Заявились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.

— Только их еще не хватало!

— Будь спокойна как лошадь бельгийца! — Густав окинул взглядом бутыль с вином и остатки шнапса в своей бутылке.

Учитель был на диво тощий мужчина. Там, где полагается быть щекам, у него были вмятины. Если он чему-то удивлялся, то надувал эти вмятины.

— Вы уж извините этот наш… как это сказать… набег. Дело в том… моя жена боится ночью ходить через лес. Я читал об этом: страх от нервов… от нервов, да, а к тому же если испытываешь известное чувство бе…

Шульте не дала ему договорить:

— Заходи, учитель, слопай чего-нибудь!

Деревенский лавочник взирал на вещи и людей так, словно постоянно вычислял, сколько они могут стоить, если ему придется их купить. Лицо его было усеяно гнойными прыщами и напоминало поле весенним утром, когда земля покрыта кучками от дождевых червей.

— Знал бы я, что учитель придет, я бы дома остался. Одного мужчины хватит для женских страхов.

Густав подвинул ему стакан крыжовенного вина:

— Выпей со мной, лавочник! Твоя старуха в рот не берет!

Шульте опять завела:

Кто с похмелья, словно скот,

из отхожей бочки пьет…

На кухне теперь Эльзбет пекла блинчики. У нее они выходили не такие тонкие, как у отца. Дети заглатывали их и рыгали.

После стакана вина учитель выпил еще две рюмочки шнапса и впал в уныние:

— Лучше всего жить в колониях. Там, как это говорится, перспективы. А здесь топчешься на одном месте.

Его жена передернулась:

— Я не хочу достаться на обед дикарям.

Шульте схватила ее за плечи:

— Тебя они не сожрут, на тебе совсем мяса нет, учительша. Пойдем спляшем!

Шульте волокла упирающуюся учительшу по горнице и пела:

Крошка, ты свет моих очей,

крошка, тебя б сожрал, ей-ей…

Вокруг дома летали летучие мыши. В кухне жужжали мухи.

Младшие дети заснули, прикорнув в углу за печкой. В горнице лавочник прицепился к учителю:

— А вы подумали, сколько это стоит?

— О чем вы?

— Сколько стоит — доехать до колоний. Кроме того, вам понадобится белый шлем и сетка от комаров.

На глазах учителя выступили слезы, крупные слезы школьника.

— Я читал, что негры с ума сходят по немецким педагогам. В немцах есть что-то такое, как это говорится, — что-то неотразимое…

Пронзительный крик огласил весь дом:

— Маленький, маленький мой!

И в горницу с младенцем на руках ворвалась Лена. Все общество застыло, словно готовясь фотографироваться. Оказалось, в люльку к малышу забралась кошка. Все гости ощупывали мокрую от пота головку ребенка. Шульте выхватила сведенного судорогой Станислауса у Лены, вытащила его из конверта и, держа за ножки, опустила вниз головой. Долго-долго не слышно было ни звука, потом вдруг тихое-тихое верещание. Шульте перевернула мальчика и хорошенько встряхнула крохотное тельце.

— Ожил, опять ожил!

Верещание уже перешло в крик. Шульте, держа ребенка на вытянутых руках, танцевала с ним по комнате:

Крошка, ты свет моих очей…

Учитель толкнул лавочника:

— Я читал — сама жизнь протестует, если живое существо держать вверх ногами.

Лавочник давил свои прыщи.