Миколка принял это как должное. Кивнул головой и вместе со всеми направился в столовую.

— Молодец, Курилка! Не хнычет, не жалуется, — услышал он чей-то голос.

Миколка только пренебрежительно шмыгнул носом — за кого они его принимают? Доносчиком и хлипалой он никогда не был и не будет.

После обеда Лукия Авдеевна приказала:

— Мальчики! Мертвый час. Спать! Обязательно спать. Имейте в виду — целый год даже вздремнуть не дам, а сегодня — отдых.

Миколке этот приказ показался каким-то диким. Он днем, бывало, не то что поспать, а даже присесть не выберет времени. А тут целый час валяйся. Порядки! Однако приказ принял покорно, подчинился.

Решил полежать не раздеваясь. Но только прилег на кровать, как на него сразу налетели, как на сыча сороки:

— А ну, разденься сейчас же!

— Ишь, хамлет, спальню подводит.

— Э, мистер, так дело не пойдет!

Чуть не съели. Не рад Миколка, что кровати коснулся. Но и отступать было не в его характере. А тут в голову полетела чья-то подушка, за ней другая, потом кто-то схватил его за ногу, потащил на пол — и пошла потасовка.

— Ребята! Гляньте-ка, что под одеялом-то у него!

Встали, отпустили Миколку. Ему и самому было любопытно взглянуть, что они там нашли, хотя он ничего не клал.

— Ишь, молокосос, сигаретки курит!

Миколка даже присел от неожиданности. Он не выкурил в своей жизни ни одной папиросы. Попробовал как-то, раз затянулся, с полчаса потом кашлял. После этого табачного дыму терпеть не мог.

Маслов вертел в руках сигареты. Его обступили, рассматривали пачку, будто какое заморское чудо.

— Надо Лукии Авдеевне заявить, — предложил Трояцкий.

— В стенгазету карикатурку бы... — потирал руки Митька Зюзин. Он был художник и член редколлегии школьной стенгазеты.

— Мистеры! Мистеры! Как не стыдно! Во-первых, за всякий донос — дают в нос, а во-вторых, какое вы имеете право захватывать чужую собственность? Верните сейчас же сигареты владельцу.

Конопельский вырвал у Маслова сигареты и с заискивающей улыбкой протянул их Миколке:

— Битте, мистер!

Миколка отшатнулся:

— Не мои... У меня не было сигарет...

На него со всех сторон набросились:

— Смотрите!

— Вот нахал!

— У него под одеялом...

— Вы еще не улеглись?

Даже не заметили, как вошла Лукия Авдеевна.

Ей навстречу поспешил Конопельский:

— Тут, Лукия Авдеевна, возник вопрос один. Вот мы и спорим. Как хорошо, что вы пришли, — помогите нам.

С лица Лукии Авдеевны моментально исчезла добрая благодушная улыбка. Оно сделалось озабоченным, а глаза испуганно забегали. Не дослушав Конопельского, воспитательница растерянно сделала шаг к двери:

— Потом, потом. Я очень спешу... Запомните: после обеда общешкольное собрание.

И она поспешила покинуть спальню.

— Порядок! — потирал руки Конопельский. — Выкурили...

Курило не понимал, почему воспитательница так быстро ретировалась из спальни, и в то же время подозревал, что она боялась всяческих каверз и поэтому избегала вмешиваться в споры учеников.

Конопельский опять подошел к Миколке:

— Так говоришь, не твои?

— Не мои.

— Ладно. Если не твои, то будут наши.

И он спрятал сигареты в карман.

Не раз еще в этот день нарывался Миколка на неприятности. Он видел, что ребята их устраивают нарочно. И хотя внутри у него все кипело, но он молчал. Должен был молчать. Протестовать, жаловаться не имело смысла. Все равно этим ничего не добьешься. Одно могло спасти его — бегство. А куда побежишь? Кто знает, где находился тот третий остров, где Миколка нашел бы надежное пристанище. А кроме того, он как-то интуитивно, чисто ученическим чутьем знал, что все это скоро пройдет, что им надоест над ним издеваться, нужно только выдержать, не сорваться. Сжав зубы, он сносил все обиды, старался не замечать их или, вернее, делать вид, что не замечает тех неприятностей, что на каждом шагу подстерегали его.

И он не ошибся. Разрядка настала, как только вся школа погрузилась в сон. Выждав, когда в коридоре затихнут шаги дежурного воспитателя, соседи Миколки, как суслики из нор, выползли из-под одеял и подошли к раскрытому окну. За окном тихо шумели хилые, только что посаженные весной, а поэтому преждевременно пожелтевшие липы, рассыпал серебряную пыль ущербленный месяц.

Из окна спальни восьмого класса утренним туманцем вился кверху сизый табачный дымок. Курили молча, поочередно прикладываясь губами к руке Маслова. Только Конопельский, как настоящий аристократ, разлегшись на подоконник, лениво потягивал свою сигарету.

Порядочно прошло времени, прежде чем он окликнул Курило:

— Эй, мистер! Дымку глотнешь?

Миколка сразу не понял, о чем его спрашивают.

— Курить хочешь?

— Не-ет...

— Как знаешь... Но смотри — язык за зубами...

— Да я что...

— Ну, молодец! Сразу видно, свой парень.

И тихо засмеялся:

— Выдержал испытание. Не побежал к директору. А то знаешь, какие есть... тонкокожие... Но такие у нас не приживаются... А ты, выходит, свой в доску... На, бери, кури. У нас, брат, принцип коммунизма: все за одного и один за всех. Запомни — в компании не пропадешь.

— Ну, смотри, Курилка, если подведешь... — угрожающе предупредил Маслов.

Первого сентября — всегда праздник, и хотя Миколке уже через неделю не хотелось ходить в школу, но в первый день нового учебного года он шел в нее не только с охотой, а даже с каким-то душевным трепетом. Пока Миколка сидел в младших классах, он каждый раз в этот день тащил в школу такой огромный букет, что приходилось удивляться, как ему было под силу донести, можно сказать, целый сноп цветов. Его всегда волновала встреча с одноклассниками после долгой летней разлуки. Они казались ему какими-то новыми и даже как бы чужими: все заметно подрастали — одни становились серьезнее, другие разговорчивее, третьи доступнее, четвертые — спесивее. А уж рассказов, расспросов было! А сколько шуму в тот первый день!

То, что увидел он в первый день занятий в школе-интернате, превзошло все его ожидания.

Проснувшись утром, одеваясь и умываясь, даже стоя на физзарядке, он вспоминал родную школу. Щемило сердце: как там будет хорошо! Соберутся мальчишки, девчонки... «А где Курило?» — спросят они. «Ах, в интернате! Бедненький! Но так ему и надо, ходил всегда с грязными ногтями, нестриженый, дежурить отказывался». Это Валюшка-мушка так скажет. А сама жалостливо заморгает глазенками. Ведь говорит не то, что думает. И она, и все остальные пожалеют Миколку. Только Фред будет рад. Изменник!

Вспомнив про Фреда, Миколка энергичнее замахал руками. Да из-за одного Фреда не желает он видеть ни прежней школы, ни своего класса. Пусть что хотят, то и думают. И не нужны ему ни звонок, ни речи, ни первоклассники с их букетами. Он и в интернате проживет. Без букетов, без первых звонков, безо всяких этих торжественностей.

Но Миколка ошибся. Сразу же после завтрака им велели всем выйти на школьный двор и выстроиться поклассно. Даже его товарищи по спальне, услышав такой приказ, как-то притихли, переоделись в новенькое; видимо, их волновало таинство предстоящего школьного праздника.

Широкий двор бурлил. Школа выстроилась на торжественную линейку.

Запела труба, дробно застучал барабан. По спине у Миколки пробежал холодок. Он забыл о том, что стоит среди интернатовцев, — он снова в школе. Цветут кругом красные галстуки, белеют снегом рубашки. И цветы. Так много цветов, что удивительно, откуда их столько взяли в этом глухом месте.

Рапортовали отряды. Рапортовала дружина. Рапортовал директору старший пионервожатый. Голос у пионервожатого — густой баритон, его слышно в отдаленных уголках соседнего леса; шевелюра густая и пышная, сам молодой-молодой, да такой красивый, что Миколке завидно стало — везет же людям.