— Ну, так что теперь? Как быть?

— Я сказал тебе, они заявляют, что не откажутся от близнецов, думают, что сделают из них то, что желают и что полагают хорошим! Но что общение прежнего образца прекратится, я вполне уверен. Ведь едва я упомянул о лишении наследства, как отчетливо почувствовал, что вся компания присмирела. Мне пришлось так поступить, ведь они сами заговорили о том, что уже совершеннолетние.

Г-жа Заландер побледнела как полотно и схватилась за сердце.

— Лишить наследства! — упавшим голосом повторила она. — А можешь ли ты это сделать по такой причине?

— Вообще-то не с легкостью, — отвечал Мартин как можно серьезнее, — но хороший стряпчий способен этак представить беспорядочный образ жизни, постоянное неуважение к родителям и обман, дочернюю неблагодарность и прочая, что не слишком дальновидные судьи склонятся к означенному решению.

Мария Заландер собрала вязание. По щекам у нее катились слезы, но она их не замечала.

— Вот до чего уже дошло, — сказала она, задувая лампу и беря в руки подсвечник, чтобы идти в спальню, — в нашем доме уже звучат подобные слова! Потерять двоих детей!

Мартин, поддерживая расстроенную жену под локоть, на ходу утешил ее:

— Ах, не забывай, чтобы завещание было вскрыто и опротестовано, мне сперва должно умереть! И если даже я, лежа в могиле, выиграю тяжбу, ты и твой сын Арнольд сможете все вернуть девочкам.

Исидор и Юлиан Вайделихи были очень напуганы и пришиблены, когда очутились на темной улице за садовой оградой, а потом решили вернуться в певческое общество и постараться скрыть свою отлучку. Услышав, что репетиция еще продолжается, они устроились в маленькой пивной, где в перерывах освежались хористы, и сделали вид, будто все время находились там. Только после этого оба отправились в Цайзиг, где в родительском доме для каждого был устроен уютный кабинетик.

Мало-помалу они подыскали слова и обсудили вечернее происшествие, но все равно толком разобраться не сумели. Для них в этом приключении выделялись преимущественно две вещи: нападки невест по поводу любви из корысти, до появления отца, и угроза последнего лишить дочерей наследства. Оба пункта были зловещим образом взаимосвязаны. Барышни не желали, чтобы их любили ради капиталов, а отец хотел лишить их состояния, если они вообще позволят себя любить. Но может ли папаша вправду лишить их наследства? Касательно этого предмета оба начинающих нотариуса худо-бедно понаторели, соответствующий раздел законодательства о наследовании был им знаком. Результат совещания поэтому оказался вполне разумным: они сочли, что будет лучше подчиниться требованиям г-на Заландера и прекратить встречи с его дочерьми, чтобы, по меньшей мере, не усугублять ситуацию. Оба полагали, что и девушки не склонны провоцировать неопределенную опасность и не смогут жить одним только своим совершеннолетием, коли дело дойдет до разрыва с родителями; а мать они боялись еще больше, чем отца.

Придется завесть переписку и ждать момента, который увенчает их надежды! В верности возлюбленных, как и в своей собственной, оба ничуть не сомневались, а когда уснастили свои рассуждения по этому поводу нехитрой юношеской риторикой, ситуация и вовсе окрасилась в расчудесные тона. Однако ж и к этому они отнеслись со всею серьезностью, ведь было бы странно, если б юнцы не испытывали благодарных чувств за преданность такой сестринской пары.

Дома они умолчали о происшествии, чтобы мама не учинила нового замешательства.

В заландеровском доме добрый дух непринужденности, казалось, занемог. В ожидании тяжкого дня Зетти и Нетти, которые той злосчастной ночью глаз не сомкнули, дали друг дружке обещание вынести суд глубоко оскорбленной матери с детской кротостью, но и с неколебимой верностью выбранной судьбе.

Наутро, когда они спустились в семейную гостиную, никто словом не обмолвился о происшедшем, а когда отец ушел и они остались одни с матерью, та упорно об этом молчала, не давая дочерям ни малейшего повода исповедаться. Так минул этот день, и следующий, и все прочие дни. Как видно, мать упрятала беду в ночь молчания, чтобы таким манером ее истребить, свято веря, что ей это удастся. Отец тоже делал вид, будто начисто обо всем забыл, только Магдалена однажды шепнула им, что ей не велено об этом говорить, иначе ее уволят.

Арнольд, как обычно, слал домой письма, то родителям, то сестрам. Письма отцу и матери открыто передавались из рук в руки, там не было ни единого намека, что ему хоть чуточку известно о матушкиных горестях, а писал он, как издавна повелось, столь же простодушно, сколь и по-братски непосредственно.

Выходя из дома, девушки не замечали ни малейшего признака надзора; никто не спрашивал, куда они собрались, а тем паче не следил за ними. Когда же они возвращались, никого опять-таки не интересовало, где они были, — разве только сами скажут.

Пребывая в неведении касательно своего положения, видные благородные барышни бродили, словно тени, окутанные своим прозрачным двойным секретом. И чувствовали себя тем неуютнее, чем больше восстанавливалось в доме спокойное взаимное согласие, давнее миролюбивое равновесие, ведь при всем при том мать выглядела так, будто одно-единственное слово может сызнова погрузить все во мрак. Как-то раз Заландер один сидел с дочерьми за обедом, потому что г-жа Мария уехала из города на похороны скончавшейся родственницы. Заландер достал из кармана несколько частных писем, принесенных из конторы, рассмотрел их поближе.

— Тут одно от Арнольда, — сказал он, — ну-ка, что он пишет? — С этими словами он положил на стол распечатанное письмо.

Зетти взяла его, стала читать. Арнольд писал, что вполне сносно защитился на доктора, израсходовал столько-то денег и теперь намерен воспользоваться разрешением отправиться домой через Лондон и Париж, потратив на это год.

— По-моему, правильно, с точки зрения языков, в коих он покамест отстает, — сказал бывший младший учитель, — на что-либо другое вряд ли достаточно. Говоря об Англии, он станет говорить «джуэри» присяжных, а говоря о Париже — «жюри», за полгода он едва ли нахватается в юриспруденции большего!

Зетти меж тем отложила письмо, не дочитавши до конца, и поднесла к глазам платок. Нетти сразу же взяла листок, заглянула.

— Что такое? Что с вами? — удивленно спросил отец. — Почему вы не дочитали до конца?

Он забрал письмо, отыскал нужное место и прочитал вслух заключительные строчки: «Шлю моим прелестным сестрам самые сердечные приветы! Чтобы поскорее представить себе драгоценное двойное понятие, я краткости ради свел воедино оба имени, Зетти и Нетти, и теперь, стоит только мысленно произнести "Знетти!", обе они тотчас являются передо мною! Как у них дела? Помолвкой не пахнет? Они ведь в конце концов уже не бакфиши! Я-то не против застать их еще дома, с такими разборчивыми монашками сам черт не ведает, кого они выберут тебе в зятья!»

— Н-да, — добродушно проворчал отец, — знай я, что тут написано, не стал бы доставать письмо из кармана. Спрячьте-ка утирки и ешьте суп!

Его манера речи немножко утешила девушек, ведь за все время это были самые приветливые слова, какие они слышали, и вместе с отцом обе доели обед.

Когда служанка удалилась, поскольку дел в комнате у нее не осталось, а Мартин не спеша выпил вина, причем дочери, по домашнему обычаю, своих мест не покидали, он снова заговорил, неторопливо и спокойно:

— Коль скоро нечаянная Арнольдова шутка затронула досадные обстоятельства, тяготящие всех нас, давайте немного потолкуем о них разумно. Вы полагаете себя весьма достойными уважения; мы, я и ваша матушка, верим, что вы действительно воздерживаетесь от общения с этими молодыми людьми; с другой стороны, нам неизвестно, как сложится в будущем и есть ли у вас самих достаточно ясное представление об этом. Быть может, думали мы, они мало-помалу разберутся-таки в себе и во всем, причем без этих двух диковинных спутников. А намедни прибегает посыльный с почты и рассказывает, что видел барышень у почтового окошка. «Они отправляли письма?» — спрашиваю я, и он отвечает: «Нет, получали письма, которые поступили на их имя». — «Ладно, я знаю, о чем тут речь», — говорю я. Итак, вы общаетесь письмами до востребования?