Снег мягко поскрипывал под башмаками. Бульвар кончился, и дорога, расширяясь, призывно убегала вперед.

В обсерватории разговоры о Кровавом воскресенье не возобновлялись. Цераский исхлопотал для Штернберга многомесячную поездку в Германию, Австрию, Францию и Швейцарию. Обращаясь к ректору, Витольд Карлович писал:

Деньги отпустили. Цераский наставлял коллегу:

— Всасывайте все лучшее, как губка.

Перед самым отъездом Яковлева передала Павлу Карловичу:

— С вами хочет встретиться Марат, секретарь Московского комитета. Вот адрес.

Визитная карточка была отпечатана в типографии:

«НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧЪ

ШМИТЪ

тел. 80–05 Новинскiй бульваръ, д. Плевако, кв. 23»

Марат — Виргилий Леонович Шанцер — энергично вышел из-за стола навстречу Штернбергу, задержал в своей руке его руку.

— Наверное, удивлены, что я принимаю вас в квартире фабриканта? Чего не бывает! Фридрих Энгельс тоже был сыном фабриканта. Впрочем, Шмит ваш студент? — Виргилий Леонович отпустил руку Штернберга и, усаживая его в кресло, продолжал: — Здесь сравнительно безопасно да и удобно.

Он указал на шкафы с книгами, справочниками и снова поднял на гостя внимательные круглые глаза. В них таилось что-то домашнее, доброе, и это ощущение доброты усиливали по-ребячьи пухлые губы, не скрытые, а только окаймленные усами и короткой черной бородкой.

На столе, за который он сел, царил хаос: исписанные листки, влажные гранки, вырезки из газет, тонкая металлическая линейка.

«Тонет в делах», — подумал Павел Карлович, с трудом представляя, как Виргилий Леонович ориентируется среди такого бумажного хаоса.

Марат тоже изучал Штернберга. Все ему, думал он, отпущено щедрой мерой: высок, широк в плечах, волосы копной, борода немыслимо густа, губы сомкнуты — не разомкнешь. Молчалив. Собран и сдержан.

— Я рад, что вы пришли к нам, — сказал Виргилий Леонович. — Наше дело притягивает все больше сторонников. Вот и фабрикант порвал со своим классом…

Виргилий Леонович оперся подбородком на руку, о чем-то задумавшись. Шевельнулись пухлые губы, лицо показалось усталым.

«Глаза красные. Спит, наверное, меньше меня», — отметил Штернберг.

— Теперь колесо событий завертится в десять раз быстрее прежнего, — сказал Марат. — Девятого января последние иллюзии и вера в самодержавие были расстреляны.

Он провел правой рукой, словно отбрасывая в сторону все, что наслаивалось до Кровавого воскресенья.

— Революционный вал будет расти. После заграничного вояжа вы попадете с корабля на бал — в самую гущу баталий. Однако до этого еще надо дожить… А впрочем, доживем, должны дожить! — он тряхнул головой. — Вернетесь — вместе помозгуем, какой взять вам участок. А сейчас запоминайте явки в Германии и Швейцарии…

Виргилий Леонович, назвав адреса, попросил повторить их. Потом сказал:

— Я где-то читал, что звезды первой величины видны невооруженным глазом.

— Мы видим звезды до шестой величины, — уточнил Павел Карлович, — всего до трех тысяч звезд.

— Прекрасно! — улыбнулся Виргилий Леонович. — Но я трех тысяч, наверное, не вижу. Окуляры мешают.

Постучав по роговой оправе своих очков, он продолжал:

— Я вот к чему. Вы человек приметный, и должность у вас приметная. А охранка прочесывает Россию густым гребнем. Вы должны вобрать весь наш опыт конспирации и помножить его на точный расчет, на какой способен ученый. Между прочим, и за границей есть всевидящее око и всеслышащее ухо. Оберегайтесь!..

Не все предсказания Марата сбылись. По возвращении из-за границы встретиться с ним Штернберг не смог: Виргилий Леонович был за решеткой. Баталии в Москве отгремели. Январский снег едва прикрывал руины фабрики Шмита, обожженные стены прохоровских спален.

Охранка вела охоту за Павлом Карловичем. Но что это, интуиция, профилактика или у агентов в руках ниточка, которая ведет по следу?

Иные действия охранки не объяснишь, их истинную подоплеку не разгадаешь. Разве в истории с Константином Войковым все ясно? Почему его арестовали не сразу после восстания, а спустя несколько недель?

Он вдруг вспомнил Сергея Сергеевича Войкова, вспомнил белобрысо-светлую Софьюшку, сидевшую у него на колене в то утро после солнечного затмения.

Штернберг прошелся по кабинету, опустился в кресло рядом с Софьей. Она по глазам поняла, что он сейчас далеко-далеко.

Так он сидел, ей показалось, очень долго, пока наконец не обернулся, как бы говоря: я готов вас слушать.

Была полночь или, может, перевалило за полночь. Я, кажется, задремала. Сквозь дрему слышу: бьют копыта, топают, рядом топают, под окном. Снег, удары глухие, и все же слышно, ночью каждый звук слышен.

Заскрипела калитка. Она у нас противно скрипит, как телега несмазанная. Потом в коридоре сапоги затопали.

— Вона ихняя дверь, с того краю.

Голос дворника — заискивающий, подобострастный — я сразу узнала.

Забарабанили в дверь, загрохали так, хоть в белье выбегай. Пока одевалась, пока Костя глаза тер, взломали дверь: впереди околоточный, за ним полицейские, дворник и еще какой-то в штатском.

Взломали дверь, а войти некуда. Да вы ведь не знаете: мы после вакаций вернулись из Юрьевца и в «Ляпинке» решили не поселяться. Мужская «Ляпинка» на Большой Дмитровке, женская — в Замоскворечье, так мы с братом раз в неделю виделись. И условия там тяжелые. Конечно, спасибо купцу Ляпину, бесплатную крышу студентам дал, да жить под этой крышей не всякий может. Деревянные перегородки до потолка не доходят, жильцов в каморках полно, один поет, другой кашляет — оглохнуть можно.

После смерти отца — на вакациях мы схоронили его — вернулись в Москву. На душе — камень. Одиноко стало. Далеко Юрьевец, не часто мы домой и прежде ездили, а все же знали: есть дом, есть куда приехать.

Словом, решили мы с братом не жить больше порознь. Сняли комнату на Козихе, дешевую, маленькую, главное, чтоб вместе быть.

Так, значит, взломали полицейские дверь и видят: у одной стены кровать, у другой стены кровать, посредине столик, в углу кресло на трех ногах, пружины вздулись, вот-вот обшивку прорвут. Полицейские и войти не могут, двоим в тесноте не разойтись.

— Здесь живет Константин Сергеевич Войков? Ордер у нас на обыск и на арест господина Войкова.

Это околоточный объявил. И пошли шарить по комнате. Все перевернули. Несчастное кресло кинжалами истыкали. На столе учебник анатомии Зернова лежал — на Марьинских курсах нам выдали. Так околоточный вертел его и слева направо, и справа налево, и переворачивал, и тряс, и на свет посмотрел. Ничего не нашел. Перелистал учебник, открыл страницу со скелетом:

— Кости изучаете, барышня?

Потом к портрету Коперника придрался. Костя на память об отце барометр из Юрьевца привез, и этот портрет взял. Он всегда над папиным столом висел.

— Кто будет? — набычился околоточный.

— Великий астроном, каноник вармийский, — ответил Костя.

В общем, ничего они не нашли, да ничего у нас и не было, кроме трехкопеечного ситного хлеба и банки груздей из Юрьевца. Обида душит: вещи в комнате вверх дном перевернуты, из кресла железные пружины вылезли. А что ищут? Вчерашний день? Ветер в поле? Пусто у нас.

Увели Костю. Зацокали копыта. Выбежала: карета с решеткой, два драгуна верхом за каретой. Как преступника какого повезли… Извините, пожалуйста, — Софья вдруг прервала свой рассказ. — Я, бестолковая, с конца начала. Вы ведь за границей были, что тут делалось, не видели. А мы в сентябре с вакаций возвратились в Москву. Вроде бы все по-старому, и храм Василия Блаженного на месте, и Пресненская каланча на месте, а что-то переменилось, и люди переменились — суматошнее стало, беспокойнее, все чего-то ждут.