Дружина сколотилась на славу. Она была подвижна и маневренна. По одному пробираясь через тайные лазы и проходные дворы, дружинники собирались в условленном месте. Разрыв между первым и сороковым, появившимся в пункте сбора, не превышал пяти минут.

Накануне декабря стреляли настолько метко, что Виноградов стоял в полуметре от мишени. «Дззз-дзз», — повизгивали пули, а он длинной палкой показывал стреляющему места попаданий.

Когда грянуло восстание, Миуссы в первый же день превратились в крепость. Опрокинутые вагоны конки, стальные листы, врытые в землю, преградили подступы к трамвайному парку.

Миусская площадь, заваленная водопроводными трубами, грудами камней, была удобна для засад и внезапных вылазок. Прилегающая местность — лесные склады, коптильная селедок, огороды, Катышкина деревня, приютившая кустарей-башмачников, — надежно укрывала разведчиков и дозорных дружины.

Казаки, засевшие в Бутырке, и полицейские из участка близ Тверской быстро усвоили непреложную истину: безмолвие опрокинутых вагонов обманчиво, оно таит смерть для любого, кто дерзнет к ним приблизиться. Небезопасна и груда камней на площади. Камни стреляют!

Виноградов утро встречал на баррикадах, сшибая снайперскими выстрелами наблюдателей с пожарной каланчи; днем управлял огнем по винному складу, каменные лабазы которого укрыли полицейских; каждые несколько часов он появлялся среди дружинников, обстреливавших Бутырскую тюрьму; перед вечером его летучие отряды оказывались у Горбатого моста, вырастали как из земли на Селезневке, на Грузинской и Кудринской.

В роковую ночь, когда артиллерия Семеновского полка расстреляла баррикады и поражение восстания стало очевидным, Виноградов скрытно вывел миусцев из парка.

Город казался покинутым. В окнах — ни огонька. Лишь над Пресней багрянилось небо отсветами пожарищ.

В Теплом переулке, во дворе, где жил Виноградов, замуровали оружие в стену. Ниша была давно заготовлена. Последний раз скользнул по стене луч карманного фонарика.

— Все, — сказал Михаил Петрович. — Винчестеры скоро нам пригодятся. А вы… — Он обернулся к стоявшим рядом соратникам. Лица в темноте были неразличимы: — Рассыпьтесь по Москве, Как песок по берегу. Растворитесь…

Утром Виноградова разыскивали жандармы. По Теплому переулку метались семеновцы, барабаня прикладами в двери. Филеры, получившие фотографии Михаила Петровича, внимательно всматривались в лица прохожих.

Его не было нигде. Никто не получал вестей от него. Никто не встречал и его самого. Но он был жив. Он был на свободе. Об этом свидетельствовали назойливые визиты полиции то в Теплый переулок, где остались жена и дети, то в Полуэктов переулок, где жил отец — Петр Андреевич.

Как-то в воскресенье к Петру Андреевичу явился незнакомец. Дверь отворила дочь. Светлоглазый блондин, с пышными бакенбардами, закрывавшими щеки, спросил Михаила Петровича.

— Как нет? — удивился незнакомец, узнав, что Михаил Петрович не приходил. — Он назначил мне свидание ровно на шестнадцать часов.

Блондина пригласили в дом. Семья обедала. От угощений гость отказался. Он погрузился в глубокое кресло и, подслеповато щурясь, поглаживая бакенбарды, настойчиво выспрашивал, всегда ли так неаккуратен Михаил Петрович.

Блондин неприятно тянул слова, будто каждое слово давалось ему с усилием. Хозяин дома старался поддерживать разговор, хотя ни на секунду не сомневался, что это не сослуживец Михаила, как он отрекомендовался, а шпик, подосланный полицией. Наверняка подосланный.

В разгар обеда незнакомец решительно поднялся из кресла и, развязно положив руку на плечо дочери Петра Андреевича, весело сказал:

— Нютка, довольно валять петрушку! Неси обед для брата!..

Эффект был ошеломляющим. Если отец и мать не узнали сына, то охранке не узнать тем более.

Дни, проведенные на чердаке у знакомого гримера, не прошли даром. Виноградов научился перевоплощаться. Он изменял не только внешний облик — изменял походку, интонацию, научился пришепётывать, нудно тянуть слова, разговаривать скороговоркой. Делал он все очень естественно, входил, как говорят актеры, в роль. Если уж пришепётывал, то и губы, и глаза, и лицо — все участвовало в сложной игре.

Затворничество кончилось. Виноградов «вышел в свет». Разумеется, пришлось учесть новую обстановку. Он постоянно менял квартиры, подолгу нигде не задерживался.

Теперь его энергия, его страсть были переключены на создание «ручной артиллерии». Бомбы незаменимы в обороне, бомбы незаменимы в наступлении.

Новое дело пошло неплохо. Вановский снабдил пособиями, чертежами. Навыки к изобретательству, полученные в Московском университете на кафедре механики, у самого Николая Егоровича Жуковского, дали плоды. Конечно, кустарные виноградовские бомбы отличались от заводских. Многое делалось вручную, но все-таки делалось. Измучила, правда, охранка. Студенты — соратники Виноградова — часто проваливались. Пришлось создать бомбистскую мастерскую в Золотилове — то ли даче, то ли именьице отца, недалеко от Бородинского поля. Кое-как приспособился в глухом сарае, вырезал в стене окно. Но Золотилово было далеко. Да и частые визиты туда могли привлечь внимание.

Последняя бомба ВТБ получилась недурно. И воронка глубокая, и осину — в щепу. Там, на острове, здорово громыхнуло!

«А сила взрыва и радиус действия вам известны?» Природная ершистость побуждала тогда Виноградова искать повод для спора. Но сильнее, чем желание спорить, была тайная гордость: вот и тебе, господин Юрьев, доведется работать со Штернбергом; и хотя он специалист по звездам, глядишь, и бомбистские дела пойдут живее.

Михаил Петрович догадывался: приват-доцент что-то задумал. Не прогулки ради пригласил он его сегодня на свидание!

Длинная просека уводила в глубину Сокольников. Если пойти влево по тропинке, можно выйти к поленнице дров, где год назад миусцы тренировались в стрельбе из винчестеров; если пойти вперед, скоро забелеют стены Бахрушинского приюта, наполовину скрытого разросшейся кроной сосен. А вот еще одна просека, со множеством свежих пеньков. Разыщет ли ее приват-доцент?

Когда Михаил Петрович предложил встретиться в Сокольниках, Штернберг кивнул в знак согласия, молча выслушал, как добираться в условленное место. Вопросов не задавал.

— Эх, гайки-винтики! — вспомнил Виноградов любимое присловье, вошедшее в его лексикон со студенческих лет, в пору раннего увлечения изобретательством и механикой. — Не заблудился бы Эрот в этой путанице тропинок и просек…

Сокольники Виноградов называл явочной квартирой без крыши и без стен. Лес он предпочитал городским явкам.

В сутолоке улиц труднее заметить слежку, труднее уйти от преследования. А вот в Сокольниках человек как игла в стогу: упал на травянистую землю, Отполз за кусты — и был таков…

Виноградов шел вдоль пеньков неширокой просеки. Миновав раздвоенную, похожую на огромную рогатку, сосну, он остановился прислушиваясь. Где-то неподалеку чуть поскрипывало, покачиваясь, старое дерево. Ветер был почти неслышен. Лишь макушки сосен лениво шевелились.

Свернув на поляну, Михаил Петрович поискал глазами Штернберга.

«Не нашел поляну», — заключил уныло.

Михаил Петрович разочарованно постоял, раздумывая, как поступить, если приват-доцент не найдет условленное место. В это время раздвинулись кусты, из зарослей вышел Штернберг — высокий, с обнаженной головой, увенчанной темными волосами. Светло-серый костюм выделялся на фоне зелени.

«Вот и разыскал вас», — как бы говорили его глаза.

Они пошли навстречу друг другу.

«Волосы как антрацит», — отметил про себя Виноградов, а приблизясь, поразился неожиданной голубизне близоруко-добрых, больших глаз Павла Карловича.

Его подмывало воскликнуть: «А помните!» — и пересказать Павлу Карловичу тот давний случай в гимназии Креймана, когда он, опоздавший, виноватый, стоял перед учителем, отводил глаза на большую карту, истыканную точечками звезд, с черными буквами по белому полю, — Галактика. Или, если не рассказывать, то отойти все равно куда: к поваленной березе, к свежему пню с четко обозначенными годовыми кольцами — и сделать стойку на руках с вытянутыми в струнку ногами. Но стойку он не сделал и вертевшееся на языке «А помните!» так и не произнес. Павел Карлович с места в карьер заговорил о деле.