— Узнаете нашу планету? — улыбался Преображенский. Веснушки-мураши шевелились на его щеках.

— Да, да, — отозвался пристав. — Наука раздвигает горизонты.

Вскоре смешанная полицейско-студенческая группа двинулась в сторону Екатерининского дворца. Впереди шагал дюжий полицейский, который нес, как ружье, трехметровую рейку. Двое других городовых как бы составляли эскорт. Преображенский, верный своему правилу, замыкал группу, цепляя высокой вешкой листья деревьев.

Уже виднелся Екатерининский дворец с колоннадой Кваренги, с лепными украшениями. Дворец вытянулся почти на четверть версты в длину и по праву считался чуть ли не самым большим зданием в Москве. Раскинувшаяся перед ним площадь оглашалась барабанной дробью. Кадет, держа ружье наперевес, бежал к чучелу — мешку с опилками, качавшемуся на двух перекладинах. Барабанная дробь смолкала, когда кадет вонзал в чучело штык.

После встречи в Сокольниках приехал я к себе в Золотилово. Ну до чего сиротским показался мне мой сарай! В углу валяется лемех от плуга, лопаты и грабли ржавчиной изъедены, на щербатом столе — груда железок, токарный станок, паяльник.

«Кустарщина», — вспомнил я слова Павла Карловича. Да, кустарщина, а попробуйте без нее, без кустарщины. Разве не она нам бомбы дает?!

Бомбы? А много ли?

И тут мой мозг начала сверлить мысль о ваньке-встаньке. Яйцевидная металлическая оболочка. Начинил — и бомба готова. Детскую игрушку заказать несложно — никто не придерется. Две, три, пять тысяч… Масштаб! А во сколько обойдется такая затея?

Эх, гайки-винтики! Инженер ты, Михаил Петрович, или не инженер? Неужели не поймаешь идею за хвост, не приделаешь ей колесики, чтобы двигалась в нужном направлении?!

Постылым мне показался мой стол в полутемном сарае. И опять душу кольнуло обидное слово — «кустарщина».

Повесил амбарный замок на сарай, пошел куда глаза глядят.

В версте от Золотилова пруд небольшой, вода в нем холодная, на дне студеный ключ бьет.

Освежусь, думаю, мозги на место станут.

Вылез из воды, сел на пенек. Закатное солнце на отдых покатилось, красный шар вот-вот земли коснется. Смотрю я на этот шар, а самому ваньки-встаньки мерещатся. Их кладут — они встают, их кладут — они встают. И начинка в них ВТБ. Как грохнет, так полнеба зальет красным, как этот закат…

Слышу идет кто-то. Мужик не мужик — не видно, берег ивняком зарос.

— Михаил Петрович, поклон вам и почтение!

При моей экипировке в самую пору любезные приветствия выслушивать. Шуганул бы куда подальше, да неудобно.

Оглянулся — Савелий Егорович, богатый мужик из соседнего села. Коров разводит. Коровы у него дородные, у каждой вымя, как воздушный шар. На молоке и масле руки греет. Дом себе возвел каменный. Пристройки как грибы растут.

— А я к вам путь держу, Михаил Петрович. Прослышал, что приехали, вот и решил: давай со своими заботами приду, поклонюсь в пояс. Не откажите в совете.

— Что у вас за заботы? — спрашиваю.

— Аглицкие сепараторы получил. Не знаю, как подступиться к ним.

— Эх, — говорю, — не по моему ведомству. Трамвай пустить могу, паровоз — могу, а сепараторы никогда в глаза не видел.

Но мужик упрям, богатый тем паче. Как клещ вопьется.

— Не откажите, — взмолился Савелий Егорович, — мы темные, а вы ученый, городской, нам не чета, хоть в чем разберетесь.

Пошли.

Сепаратор не паровоз. Долго ли разобраться? Почитал инструкцию, в аппарате покопался, запустил.

Савелий возликовал, примерещилось, наверно, что всех своих конкурентов одним махом на лопатки опрокинул. Прежде сутки молоко отстаивал, чтоб сливки получить, и посуды сколько надо было, а тут — несколько секунд — и сливки! Для него сепаратор, как в Сибири драга, что золотой песок намывает. Потечет в карман золотишко…

Сделал дело, мне бы уходить, а я все оторвать глаз от сепаратора не могу. Очень мне цилиндр понравился. Ну готовая оболочка для бомбы, хоть сейчас начиняй!

Обнял я Савелия. Он глаза таращит, не поймет никак, с чего меня радость обуяла. А я идею за хвостик схватил, держу, не выпускаю. Архимедом себя почувствовал, который обещал Землю сдвинуть, если точку опоры получит.

Хлопнул я Савелия по плечу — и в дверь! Он что-то кричал вдогонку, кажется, ужинать звал. Какой ужин?! Скорей в Москву!

Всю дорогу только о сепараторах и думал. Вспомнил молочную лавку в Полуэктовом переулке, рекламный щит:

«БРАТЬЯ БЛАНДОВЫ[1].

МОЛОКО.

МАСЛО.

СЛИВКИ.

ПРОСТОКВАША».

Братья Бландовы… Сколько молочных лавок у них по Москве? Их по вывескам за версту узнаешь. На одной — голова буренки с белыми пятнами на морде, из наклоненного бидона молоко льется, на другой — головешки сыра с ноздреватым надрезом…

Ну, думаю, молочные братья, не миновать вам встречи с Михаилом Петровичем Виноградовым. С детства не любил молока, но… ничто не вечно под луной. Надо — и молоко полюбишь!

Чует мое сердце, что без Бландовых не обойтись, а как подобраться к ним — не соображу. С этим и явился к Павлу Карловичу.

Стали мозговать вместе. Я вслух рассуждаю, рассказываю, он на клочке бумаги пером водит, молчит.

— Простите, — говорит, — отлучусь на минуту.

Принес том Брокгауза и Ефрона, вслух прочитал о сепараторах. Узнали мы, что есть сепараторы с тарелочками; в стокгольмском, например, двадцать этих тарелочек, чистить их муторно; есть сепараторы, где тарелочки заменили усеченной пирамидой с боковыми дырочками. Всем они хороши, да производительность у них маловата.

Павел Карлович хитро улыбнулся:

— Поэксплуатируем эксплуататоров?

Я киваю. Поэксплуатировать не прочь, а как это сделать?

— Даю опять черновик, — говорит. — Представьте Бландовым проект без тарелочек, и пусть производительность будет выше, чем у стокгольмских, да стоимость наполовину меньше. Тот не купец, кто на такую наживку не клюнет. Закажите цилиндров тысячи три для начала…

— А потом, — испугался я. — Не изобрету же я такой идеальный сепаратор.

— Не изобретете, — согласился Павел Карлович. — Вас постигнет неудача. Даже Бландовы поймут, — не каждый день рождаются Кулибины. Ну, не вешать же вас за это. И цилиндры не выбрасывать же! Придется выкупить.

Он сочувственно кивнул и развел в стороны руки: что поделаешь?..

Все получилось как по писаному. Бландовым я закрутил мозги чертежами, разговорами о, разных видах сепараторов. Чертежи для них, как китайская грамота, а слово «выгода» хмельнее вина. С моей легкой руки карусель завертелась, потекли на заводы заказы.

Хуже всего со своими вышло, с бомбистами. Собрались как-то, я — как гром среди ясного неба: не судите, что мог — сделал, теперь сами потрудитесь. У меня дети, жена, мне и спокойно пожить хочется, иду к братьям Бландовым, молочка попью, сырок пожую. Прощайте!

Коля Яковлев вскочил как ужаленный, ко мне рванулся, думал, с ног собьет или в горло вцепится; нет, отвернулся, спиной стал, застыл у окна. Меден, латыш, мой самый близкий соратник, накануне взрывчатку испытывал, у него смесь из-под рук полыхнула, чуть без глаз не остался, а он белобрысый, светлоглазый… В его комнате — в общежитии Высшего технического училища — мы почти все эксперименты проводили. Подойдешь, бывало, к двери № 76, три раза постучишь и слышишь голос:

— Вы ко мне?

Латышский акцент в голосе. Меден открывать не спешит, ждет ответа:

— Семьдесят шестая?

Меден выдержанный, не в пример Яковлеву — тот быстрее пороха вспыхивает. И на этот раз Меден не изменил своей натуре: как сидел за столом, так и остался сидеть, не шевельнулся, промолчал, только посмотрел на меня, аж тошно стало…

В одну минуту умер я для них. Был — и не стало. Вычеркнули. Преображенского на улице встретил, так тот на меня, как на дерево, глянул, брезгливо тряхнул рыжими патлами, мимо прошел…