«Не сразу Москва строилась», — утешал себя Клавдий Иванович, посещая харчевни скромные, но отнюдь не убыточные, разговаривал, выспрашивал, прикидывал. Не обошлось и без открытий. Оказалось, половые, щеголявшие в безупречной белизны мадаполамовых рубахах и штанах, покупают их на собственный кошт и зарплаты у хозяев не получают, живут чаевыми, а иногда и хозяину выплачивают немалый процент от чаевых.

«Низкорослую Маньку переведем в судомойки, — твердо решил Кукин, — она, замухрышка, отпугивает клиентов. Заведем полового. Ведь чайная будет не просто Степанидовой, а Кукина и Степанидовой».

На Трубной площади в воскресенье, толкаясь среди московского люда, торгующего всякой живностью — пышнохвостыми котами, звонкоголосыми кенарями, воркующими голубями, кривоногими таксами, пятнистыми пойнтерами, Клавдий Иванович остановился возле клетки с тремя попугаями. Около нее толпилось больше всего народу.

— Здррр-авствуйте, господа! — человеческим голосом выкрикивал темноклювый, сверкающий ярко-зеленым оперением попугай. А его сосед внезапно распустил шейный веер и стал похож на сказочную жар-птицу.

«Вот чем мы приманим клиента! — смекнул будущий владелец чайной. — Василиса ахнет. Щеглом-то кого поразишь?»

Хозяин попугаев, плюгавенький старикашка, заломил круглую сумму — двадцать пять рублей за штуку.

— Эк хватил, — урезонивал его Кукин. — Да за такие рубли я стадо индюшек могу купить, полгорода накормлю.

— Индюшки — мясо, ими брюхо набивать, — не сдавался старичок, — а веерный попугай для глаза, для души, и речь человеческая, с Амазонки привезен!

Пришлось отсчитать двадцать пять рубликов, как одну копейку. Накладно, конечно, но верилось: окупится.

Словом, когда появилась над дверью новая вывеска «Чайная Кукина и Степанидовой», царственно восседающую Василису дополнял половой в белоснежных брюках и веерный попугай — посланец густолистых рощ из долин Амазонки.

Полового взяли из трактира Соколова у Тверской заставы, куда он попал еще мальчиком из Рязанской губернии. Четыре года отходив в подручных, он с радостью вооружился подносом и перекинул через руку салфетку. Как говорится, вышел в люди. Малый был разбитной, проворный, ухватистый. Клавдия Ивановича величал «господин хозяин».

Кукин и сам быстро освоился с ролью хозяина. По утрам, облачившись в махровый халат и сунув ноги в расшитые золотом матерчатые шлепанцы, он трижды топал по ковровой дорожке. Снизу, из чайной, прибегал половой, держа на подносе стопочку водки, упругие огурчики, ветчинку.

— Ну как, косопузое рязанство? — покровительственно говорил Клавдий Иванович.

— Полный ажур, господин хозяин.

Половым Кукин был доволен. А с попугаем просчитался. В газете «Раннее утро» появилось объявление о чайной, где посетители, распивая ароматные чаи, могут беседовать с заморской птицей, ученым попугаем, говорящим человеческим голосом.

Реклама привлекла любопытных. Однако заморский попугай безмолвствовал. Ему подсыпали канареечное семя, коноплю, он клевал их своим шаровидным клювом, но разговаривать не желал.

— Попка, что надо сказать посетителям чайной? — спрашивал Клавдий Иванович и, замирая, ждал, трепетно верил, что сейчас ученая птица громко, ясно и твердо, как там, на Трубной площади, крикнет: «Здррр-авствуйте, господа!»

Попугай беспокойно вертел головой, перебирал по жердочке сильными ногами. Молчал.

«Надул, шельма, — закипая от ярости, вспоминал Кукин старичка. — Подсунул не ту птицу, другую, немую, ведь их там три было».

Подвыпившие посетители чайной не отходили от клетки с попугаем, бросали в него комочки хлеба, просовывали сквозь решетку пальцы.

Попугай, дрожа всем телом, забивался в угол, затравленно озирался и наконец закричал в отчаянье резким, терзающим ухо криком.

— Ворона, — презрительно бросил кто-то.

Когда чайная опустела, Клавдий Иванович занялся дрессировкой заморской птицы. Он говорил, как умел, ласковые слова, поставил в клетку блюдце с водой, накрошил кусочки финика. Попугай успокоился, накренил доверчиво голову и с явным любопытством наблюдал за хлопотливой возней Кукина.

— Может, им маненечко вина, господин хозяин, — предложил половой. — Вино хоть кому язык развяжет.

Дали попугаю портвейна. Он стряхнул равнодушие и вялость, возбужденно запрыгал.

— Сейчас заговорят, — пророчествовал половой.

Однако попугай не заговорил, он опять исторг резкий, непереносимый крик.

— Чучело, грабитель, — взорвался Клавдий Иванович. — Ты заговоришь у меня, шельма!

Кукин в сердцах, прогибая прутья, вцепился левой рукой в клетку, правой, схватив со стола вилку, метнул в попугая. Птица удивленно замерла, секунду удерживаясь на жердочке, потом обмякла и свалилась в блюдце с водой и кусочками фиников. Ее сверкающее темно-зеленое оперение разом померкло, в последней судороге дернулась ножка с изогнутыми острыми когтями…

— Строптивый вы, Клавдий Иванович, — укоризненно сказала Василиса. Там, в чайной, она не проронила ни слова. А поздно вечером в своей светелке, в постели, вспомнила.

Василиса лежала на спине, дородное лицо было спокойно. Кукин видел коричневую бородавку на щеке и маленькие злые глазки, уставленные в потолок. В них читалась недосказанная фраза: бьюсь-бьюсь с утра до ночи, какой доход у нас — пятачок за пару чаю, гривенник — за снедь, а он двадцать пять рублей — фьюить, на ветер! А днем продерет бельмы и топает в потолок: пожалте ему, господину, и водки, и ветчины!

Не по-хорошему молчит Василиса. И красные пятна на шее выступили — это от злости.

Вот и дня три назад также негромко, спокойно сказала:

— Что же вы, Клавдий Иванович, ночью меня Катькой назвали. Какая я вам Катька?

На лице — ни морщинки, важна, только глазки злые…

Вздохнул Кукин, повернулся спиной к Василисе: пусть перебесится баба. Ей полезно, совсем заплыла.

Наутро — сюрприз. Прискакал к чайной вестовой, на коне. Пожелал с Клавдием Ивановичем наедине остаться. Вынул казенную бумагу, на машинке черным по белому напечатано, что ему, Кукину, агенту наружного наблюдения Московского охранного отделения, надлежит явиться в особняк Рябушинского на Спиридоновке в распоряжение штабс-капитана Переверзева.

— Охранка долго жить приказала, — заметил Клавдий Иванович. — Зачем я явлюсь к штабс-капитану?

— Не могу знать, — строго ответил вестовой. — Велено без опозданий. Вот тут извольте расписаться об извещении.

Ускакал конник. Поначалу растерялся Кукин: вроде бы в новую роль начал входить — и на тебе! Какой-то Переверзев! Ишь выискался начальник-распорядитель — «надлежит явиться». А ежели не явлюсь? Ежели хочу сам по себе, свободным?

Другой голос — сперва робко, осторожно, потом напористее спорил с первым: не вздумай с ними шутки шутить, скрутят в бараний рог, ахнуть не дадут.

Смутно было на душе, когда явился на Спиридоновку. Особняк Рябушинского железной оградой от улицы огорожен. Ему ли не городить — самый Знатный промышленник в Москве! У подъезда экипажи на рессорах, автомобили черным лаком надменно поблескивают.

Швейцар щеголяет военной выправкой, поворачивается, как по команде: щелк да щелк каблуками. В фойе люстра больше Василисиной светелки. Все сверкает, будто в церкви, так и хочется на колени бухнуться.

Штабс-капитан Переверзев — в боковой комнате. Тонкий, как жердь. На правом глазу черная повязка. Видно, на фронте садануло. Левый — не глаз, а шило колючее.

— Собираю людей, — жестко сказал штабс-капитан. — Разбежались как крысы. Вчера одного шлепнуть пришлось. В назидание. По законам военного времени. Ты как?

Кукин замялся:

— Дельце завел, чайную.

— Хорошо, — прервал его Переверзев. — Защищай собственность. Прошляпим — большевики все отнимут. Горло перегрызут. Всю Россию разбазарят, голоштанникам раздадут.

— Не дадим! — ни с того ни с сего закричал Кукин. — Сами горло перегрызем!..

Уходил Клавдий Иванович, как и пришел, разъедаемый сомнениями. Недолго длилась спокойная жизнь. Бери лыко-мочало — начинай сначала. Правда, Переверзев мягко стелет: платить, мол, будет вдвое, втрое больше, чем прежде платили. И дело, если разобраться, не такое уж трудное. Бери, Кукин, во владение все Замоскворечье, ходи на митинги, трись возле рабочих, записывай на бумажку большевистских крикунов, фамилии, адреса, их осиные гнезда примечай. Каждая бумажка красненькой обернется.