Остановка была за малым — за разрешением открыть по врагу артиллерийский огонь. В Московском Военно-революционном комитете опять, как прежде в вопросе о переговорах, мнения разделились.

— Как, — негодовали противники артиллерии, — мы будем расстреливать из пушек Москву, с ее густонаселенными кварталами, с памятниками национальной культуры? Ни в коем случае!

— Нет, — возражали сторонники артиллерии, — мы не будем расстреливать из пушек Москву, мы откроем огонь по главным опорным пунктам белой гвардии. Мы не вправе ждать, пока Рябцев получит подкрепление и задушит революцию. Надо действовать!

Да, контрреволюция перешла к обороне. Кризис с оружием преодолен. Бесчисленными ручейками стекается помощь рабочей Москве. Попытка поддержать Рябцева провалилась: казачий полк, высадившийся в Кашире, повернул обратно. Но сколько таких полков, посланных белыми генералами, рвутся к Москве? Сколько эшелонов с артиллерией, сколько бронепоездов? Где гарантия, что их так же успешно, как под Каширой, остановят агитаторы, или железнодорожники, или пушки?

А если нет? Если начнется с новою силою страшная сеча?

Вот уж поистине «промедление смерти подобно». Надо немедленно смять, разгромить белое ядро. Не лезть же на стены, изрыгающие пулеметный шквал, с винтовками! Пусть заговорят пушки!

Разрушения? Как бы точно ни били артиллеристы, разрушения неизбежны.

Жертвы? Жертвы тоже неизбежны. Но их будет в сто, в тысячу раз больше, если не разгромить врага сейчас, обрушив на него всю свою силу, все средства подавления. Революция не побеждает уговорами.

На Калужской площади, перед окнами ревкома, неподвижно стояли безмолвные орудия. Артиллеристы по-прежнему поеживались от холода. Подходили красногвардейцы, хлопали ладонями по броне, о чем-то спрашивали солдат. Те пожимали плечами.

Павел Карлович обмакнул перо и, обращаясь в Московский ВРК, написал:

Короткие осенние дни и долгие осенние ночи слились в нечто огромное и нескончаемое. Город оглох от канонады, улицы стали темными от людских потоков. Заводы Михельсона и «Поставщик», Листа и Бромлея, фабрики Жако, Эйнем, Брокар самоотверженно пополняли отряды красногвардейцев.

Замоскворечье, создавшее собственный арсенал в кинотеатре «Великан», вооружало рабочих. Конечно, одноэтажное здание, названное «Великаном», могло вызвать лишь улыбку. Но, что поделаешь, такова человеческая слабость — прикрывать несостоятельность трескуче-громкою фразою. Впрочем, неказистое строение честно несло службу, дав под своей крышею приют ящикам с винтовками, патронами, гранатами.

Проезжая мимо «Великана», вокруг которого колыхалось море человеческих голов, Павел Карлович подумал, что на ноги поставлены уже не отряды, не полки, поднялся вооруженный народ.

Грузовик, хрипло сигналя, с трудом пробирался через многолюдные улицы. Возле Калужской заставы, выбравшись на простор, шофер облегченно вздохнул. В лицо ударил тугой и хлесткий ветер скорости.

Воробьевы горы озарялись вспышками. Тяжелая батарея вела огонь. Красногвардейцы, приехавшие в грузовике со Штернбергом, рассыпались по ближним склонам.

— Привез вам охрану, — сказал Павел Карлович комиссару. — Батарее без охраны нельзя.

Вместе они поднялись на взгорок. Внизу петляла Москва-река, темная от частых дождей, дальше, за островками дач, простирались пустыри со свалками нечистот и живодерными дворами, а еще дальше подымался гигантский город с устремленными в небо бездымными трубами заводов, маковками церквей, блеклых, не золотящихся из-за хмурого дня; и совсем будничными казались кварталы то многоэтажных, то приземистых, вросших в землю, домов.

Мощный цейсовский бинокль сокращал расстояния. Опытный глаз безошибочно определил обстановку.

Наступающие подковой огибали центр. Судя по вспышкам, наши орудия били от Большого театра, от церкви Никиты Мученика с Берсеньевской и Софийской набережных.

Столбы огня и дыма вставали, очевидно, над «Метрополем».

Штернберг повернулся чуть влево, отыскал каланчу над Кудринской, хотел отыскать зоосад, но видимость была плохая, да и вряд ли зоосад, тем более дом напротив, можно было разглядеть даже в мощный цейсовский бинокль. Как там Иришка? В случае обстрела, догадается ли Анна Ивановна увести ее в боковую, толстостенную комнату, обращенную окнами не на улицу, а во двор?

В октябрьские дни, когда Партийный центр перебрался в Коммерческий институт, в Замоскворечье, Павел Карлович на ходу повидал Варю. Они перекинулись двумя-тремя словами. Он узнал, что Варя на несколько минут заезжала домой. Иришка болела. Простуженная, в сильном жару, она безучастно лежала в постели. Анна Ивановна врачевала ее горчичниками.

«Должно помочь», — сказал он, но Варя прочла в его глазах ту скрытую тревогу, которую посторонние обычно не замечали. Она догадалась, в каком направлении работает его мысль. Как раз тогда обсуждалась необходимость активизировать бои. Не растеряется ли Анна Ивановна? Ведь с больной Иришкой в сырой подвал не пойдешь… И посоветоваться, как обычно, не с кем, все надо решать одной…

Заметив, что Штернберг смотрит совсем не в ту сторону, где развернулось главное сражение, комиссар батареи насторожился:

— Что-нибудь увидели? Передвижение белых?

— Нет, — ответил Павел Карлович. — Немного отвлекся.

К ближайшему орудию поднесли лоток со снарядами. Вслед за оглушающим грохотом послышалось шипение рассекаемого воздуха. Минуту-другую спустя в цитадели Кремля, над Николаевским дворцом, взметнулось, набухая и разрастаясь, бурое облако.

— В точку, — похвалил комиссар.

Тем временем красногвардейцы окопались на склонах. Убедившись, что батарея защищена от всяких неожиданностей и представив общую картину боя, Штернберг помахал шоферу: заводи!

Грузовик, громыхая и дребезжа, помчался знакомой дорогой в Замоскворечье.

Остоженку трясло от пулеметных очередей. Юнкера перерыли окопами подступы к штабу МВО, вгрызлись в землю, укрылись за штабелями дров, за железными койками, сцепленными колючей проволокой.

Еще вчера они подымались в контратаки, однако отброшенные, оставив трупы за проволокой, присмирели, залегли.

Красногвардейцы — дом за домом, метр за метром — надвигались на штаб. Снаряды шестидюймовых орудий с треском лопались во дворе, вырывая комья земли, кромсая деревья. Один снаряд угодил в дровяной завал, хаотически вздыбил, разбросал бревна.

Юнкера обреченно отстреливались.

— Под пули не лезть, — приказал Штернберг. — Штаб на последнем издыхании. Артиллеристам снарядов не жалеть.

— Понятно, — сказал Арутюнянц.

Они стояли у окна, прикрытого мешками с песком. Верхняя часть его оставалась незащищенной, и противоположную стену методично клевали пули. Штукатурка осыпалась, наполняя комнату сухой пылью и трухой.

Внизу, у самого дома, темнел полузасыпанный окоп. Валялись покореженные винтовки, юнкерская фуражка, котелки.

Когда Павлу Карловичу доложили, как брал этот окоп Добрынин, он только головой качнул: ну и ну! Добрынин запросил с фабрики Цинделя тюки с хлопком. За каждым тюком укрылся красногвардеец. Передвигая тюки, непробиваемые пулями, бойцы приблизились к позиции юнкеров и забросали ее гранатами…

И Зачатьевским монастырем овладел он дерзко и лихо. Пока юнкера на колокольне меняли пулеметную ленту, Добрынин проскочил «мертвую» зону… И вот у этого проклятого дома 15/17 вырвался вперед, первым…

— Что-нибудь у него осталось? — спросил Штернберг Арутюнянца.