— Вы ведь хорошо знали мать Энтони?

— В общем да. Но мы никогда не были близки. Эту женщину не особенно заботила моя мать, а я и вовсе маячил где-то на заднем плане. Я избегал ее как мог, а после смерти матери вообще больше не видел. Ну а через несколько лет она и сама умерла.

Он видел, что Бритт не отрываясь смотрит на портрет Энни Мэтленд.

— Это идеал, к которому вы стремитесь? Хотите быть похожей на мать Энтони?

— Элиот, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Я это я, вот и все.

— Так значит, вы это вы? — Бритт только нахмурилась. — Чего вы хотите? — продолжил он. — Кем вы пытаетесь быть?

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

— Спрашиваю, чего вы надеялись достигнуть, выходя замуж за Энтони.

Волна гнева захлестнула ее.

— Мне кажется, Элиот, вы слишком много выпили. Прошу вас, не пытайтесь меня рассердить.

— Я и не пытаюсь вас рассердить. — Он отошел от окна и сел в кресло рядом с ней. — Я пытаюсь понять вас, но не понимаю.

— Ну, я ведь тоже вас не понимаю.

— Мы зашли в тупик, не правда ли? — Подобие улыбки промелькнуло по его лицу. Он смотрел на нее весьма откровенно, и она вновь ощутила всю опасность ситуации.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Бритт. — Может, вам еще и не хочется спать, но мне определенно пора.

— Если вы решили идти спать, я вас не стану задерживать.

— В таком случае, спокойной ночи. — Она повернулась и направилась к дверям, ведущим в холл.

— Спокойной ночи, — услышала она за спиной.

Элиот проводил ее взглядом, испытывая удовольствие от возможности просто смотреть на нее. Сколько он еще сможет притворяться, что не хочет ее? Каждый раз, как он ее видел, ни о чем другом он просто не мог думать. Бритт знала об этом, наверняка знала. Ей это явно не доставляло радости, но она решила терпеть до тех пор, пока он не перейдет грань дозволенного. Да в том-то вся штука, что он хочет перейти эту грань, безумно хочет! Его желание было таким сильным, что он едва ли мог думать о чем-то еще.

Он большими глотками допил бренди, позволив спиртному опалить желудок. Вновь наполнив стакан, он опустошенно уставился на портрет Энни Мэтленд, размышляя об ее сыне. Энтони символизировал собою все то героическое и священное в жизни, что он, Элиот, отвергал ради чего-то непостоянного и менее возвышенного. После катастрофы с браком он сосредоточился на своей карьере. Наметил цели, стремился к ним, старался обрести смысл жизни. Но надолго его не хватило, ибо он сомневался во всем. Нередко ему приходилось слышать, что хороший брак и счастливая семейная жизнь являются для человека залогом его удачной карьеры и жизненного благополучия. Никогда раньше он не понимал этого так отчетливо, как теперь. Но чтобы стать счастливым, он должен забрать у Энтони то, что составляет его счастье.

Какая жалость, что он встретил Бритт уже замужней! Самое лучшее, что он может сделать, руководствуясь хотя бы соображениями благопристойности, исчезнуть из жизни этой удивительной женщины. Но сама мысль об этом непереносима. С самого начала, с той минуты, как он впервые увидел Бритт, он почувствовал, что у них общая судьба. И не было сил на свете, чтобы разубедить его в этом и заставить отказаться от счастья.

Моник сидела в кафетерии гостиницы «Уотермэн», в которой остановилась после посещения истонской больницы. Она убивала время, оставшееся до встречи с Робертом Фэрренсом, и сильно нервничала. В последний раз они виделись в Дели. Наведя кое-какие справки, она выяснила, что он по-прежнему служит в Индии, но сейчас находится в Вашингтоне, и решила позвонить ему. Роберт, святая душа, говорил с ней так, будто они и не расставались.

Старина Роберт существенно отличался от всех других ее любовников, хотя в свое время она не вполне оценила это. Она была так дьявольски несчастна с Элиотом, что Роберт был для нее просто отдушиной. Теперь она думала о нем иначе, ожидая от встречи с ним чего-то большего. Пара выпитых в баре скотчей не особенно успокоили ее нервы. И хотя она не была голодна, решила все же поужинать, больше для того, чтобы скорее прошло время до их встречи.

В последний раз она виделась с ним в один из печальнейших дней своей незадавшейся жизни. Он проник в клинику при посольстве, чтобы подбодрить ее. Он был взволнован, в его глазах стояли слезы, она сама чуть не заплакала.

— Для меня очень важно, чтобы ты поправилась, дорогая. Думаю, ты и сама это понимаешь. Я страшно огорчен тем, что с тобой случилось, — сказал он, имея в виду ее попытку самоубийства.

— Ну, теперь, когда я это сделала и у меня не получилось, мне надо придумать что-то получше. Раз уж надо жить дальше, то лучше жить с тобой, Роберт. Сейчас мне придется уехать с Элиотом, но я вернусь к тебе сюда, в Дели, обещаю.

— Я буду здесь, малышка.

В этом весь Роберт. Он всегда был немногословен. Тогда, поцеловав ее на прощание, он ушел. Ушел ждать. Ох, Роберт!..

Она бы выполнила свое обещание, если бы не беременность. С той минуты, как она обнаружила, что носит под сердцем ребенка, весь ее мир буквально перевернулся, встал с ног на голову. У нее было ощущение, что Элиот ей отомстил.

Она уехала в Нью-Йорк и провела там, в доме брата, несколько дней. И все это время думала о Роберте. Но когда пыталась представить его лицо, то, как ни странно, у нее ничего не получилось, виделись только неясные очертания головы. Чаще всего она вспоминала его едкий, доходящий порой до цинизма юмор, и его наплевательское отношение ко всему на свете. Ей это импонировало, в ее глазах он символизировал спасение от всего, что она ненавидела.

И в то же время она знала, что Роберт — существо страдающее. Что под всеми его остротами, под всей этой защитной корой бравады таилось ранимое и страдающее сердце. Это как-то объединяло их, особенно когда они вместе предавались пьянству. Что-то говорило ей, что они должны быть вместе. И хотя прошло более трех лет, она попытается этого достичь.

Накануне она позвонила ему из Нью-Йорка и, решив не пускаться в долгие объяснения, сразу выпалила:

— Роберт, мать твою! Сколько можно ждать? Я уже допиваю вторую порцию джина с тоником!

— Боже, — изумленно воскликнул он. — Моник Брюстер!

— Слушай, Роберт, ты что? Все еще корпишь в Дели?

— Боюсь, что так оно и есть.

— Ну и? Так до сих пор и не женился? — спросила она, не желая ходить вокруг да около.

— Нет. А ты как?

— Да, было тут… Тянулась все та же история. Но с этим покончено. Мы разошлись в поисках лучшей доли.

Немного помолчав, он спросил:

— Где ты?

— На Лонг-Айленде.

— Ради Христа, что ты там делаешь?

— Звоню тебе. Женщины иногда уходят, иногда возвращаются.

— А я уж подумал, что ты в скверике за углом.

— Нет, я в Нью-Йорке, у своего братца, но завтра еду в твою сторону. Семейные дела. — Роберт молчал. — Наверное, ты слышал, что я родила.

— Да, краем уха…

— Это и есть та причина, по которой я не вернулась к тебе тогда, Роберт. Когда мы уезжали из Дели, я еще и не знала, что беременна.

— Так я примерно и подумал.

— Я раз сто принималась писать тебе, — сказала она. — Вообще, много о тебе думала. Но ни одного письма так и не отправила, это казалось мне бессмысленным, пока я с Элиотом.

— А теперь, значит, ты от него ушла?

— Разрыв был неизбежен. Я поняла это в тот день, когда впервые встретила тебя, Роберт. Может, ты и не поверил, что я вернусь к тебе в Дели, но я говорила правду. Обстоятельства, увы, не всегда сопутствуют нашим намерениям.

Роберт колебался, его этот звонок совершенно выбил из колеи.

— Так что у тебя на уме, Моник? Почему ты решила мне позвонить?

— Да просто подумала, не выпить ли нам с тобой пару-тройку порций джина с тоником. А может, и поужинать вдвоем…

— Как в добрые старые времена?

— Вот именно. Как в добрые старые времена.

Он молчал, прикидывая свои обстоятельства.

— Завтра я должен быть на званом обеде, отверчусь вряд ли, но могу улизнуть оттуда пораньше. Может, ты захочешь разделить со мной послеобеденную выпивку?