У людей, шагавших за телегами, тащивших на плечах, кативших на велосипедах, в ручных тележках, в детских колясках узлы с остатками добра, были сухие, воспалённые, измученные, ничего не видящие глаза. Чёрные от зноя и пыли губы были плотно сжаты. Сара Марковна закрыла глаза. Она понимала, что у каждого из них - с избытком своего горя, чтобы думать ещё и о чужом. Она не просила о помощи. И всё-таки нашлись люди, которые на руках донесли её, больную, изнемогшую, до ближайшей деревни, до первой избы.
- Своего горя полон дом, а тут чужое несут, - услышала она чей-то неприветливый голос. - Своих полна изба, а тут на, пожалуйста… Да кладите, кладите, чего ж тут! Ох-хо-хо!
Кто сказал эти - слова, Сара Марковна не знала. У неё не было силы поднять тяжёлые, точно сросшиеся воспалённые веки.
Она очнулась только на другие сутки и с удивлением огляделась кругом, не понимая, где она, что с ней.
Лежала она на лавке в просторной крестьянской избе. Яркие лучи полуденного солнца врывались сквозь сероватую зелень стоявших на окнах гераней. Потрескивая, топилась печь. Мушиный рой надрывно гудел над столом, на котором лежали ложки, хлеб и дымила, остывая, миска со щами - к ней, должно быть, никто не притронулся.
Пожилая высокая костистая женщина, к подолу которой прижались трое ребят, со страхом смотрела из-за косяка на улицу: оттуда непрерывно неслись грохот и лязг, вой моторов и гортанные звуки чужой непонятной речи.
- Детушки вы мои, что же с нами будет-то, что ж будет-то? Как же мы теперь?.. - твердила женщина, глядя на улицу.
Ещё не отдавая себе отчёта в том, что же, собственно, случилось, Сара Марковна поняла: произошло что-то ужасное, и жалобно вскрикнула. Женщина посмотрела на неё теми же сухими, скорбными глазами, какими смотрели и беженцы.
- Ай очнулась? Эх, милая, лучше бы тебе… - женщина не договорила и опять уставилась в окно, откуда волнами, то напрягаясь до того, что дрожали стены и звенели стёкла, то удаляясь и утихая, выплескивался напряжённый вой и лязг. Помолчав, она добавила: - Немцы ж, немцы ж здесь.
Сара Марковна сбросила старое лоскутное одеяло, которым её укрыли, вскочила на нога, но зашаталась я оперлась о стену.
- Я пойду, мне нельзя здесь, я пойду, - сказала она.
Хозяйка посмотрела на неё своими суровыми, жёсткими глазами и только махнула рукой:
- Куда тебе! Лежи. Чему быть, того не миновать.
Мгновенно в памяти Сары Марковны всплыли страшные рассказы беженцев о диких расправах немцев над евреями. О том, как в маленьком городке Себеже евреев созвали в местную синагогу якобы на регистрацию, припёрли двери синагога брёвнами и зажгли старое деревянное здание. О том, как в городе Невеле семьи евреев загнали на узкую песчаную косу, глубоко вдававшуюся в озеро, и по косе той пустили танки, и как в тот день вода в озере, всегда славившаяся своей прозрачностью, стала бурой от крови.
Нет, она не имеет права навлекать беду на эту случайно приютившую её семью, не может, не должна здесь оставаться.
- Я пойду. Пустите, я пойду, - сказала она, вставая. - Мне смерть не страшна, я своё прожила, я своих вырастила, а у вас вон трое, я не хочу, чтобы из-за меня гибли другие…
- И вы знаете, что она мне на это сказала, эта колхозница, Екатерина Фёдоровна Евстигнеева? - рассказывала старушка председателю райсовета, вытирая концом шали слёзы, то и дело скатывавшиеся по её морщинистым щекам. - Я прошу вас записать к себе в книжечку её фамилию: Екатерина Фёдоровна Евстигнеева из колхоза «Будённый». Нет, вы только послушайте, что она мне на это сказала. Она сказала, что я старая дура, да, да, да, старая дура, ни больше, ни меньше, что я выжила из ума, если думаю, что она, колхозница, живого человека на растерзание зверюкам выбросит, чтобы самой шкуру спасти… Она сказала, что плохо, должно быть, меня советская власть воспитала, если я смею о ней так думать. И велела лежать и молчать и не соваться со своими глупостями. Вот она какая, Екатерина Фёдоровна! А ведь у неё не было мужи, и было трое детей, и фашисты были не где-нибудь в Германии: они ехали на своих танках по улице за окном, и мы с ней слышали, как они хохочут у колодца, где они поили свои проклятые машины. Но то ещё не всё. Вы голова района, вы должны знать своих людей, и вы имейте терпение, прослушайте до конца, что было дальше.
По настоянию хозяйки дома, куда случайно занесли её беженцы, Сара Марковна осталась в колхозе «Будённый», который приказом фельдкоменданта, в чьём ведении находились сёла, лежавшие при трактах, был объявлен распущенным…
Хозяйка дала ей старое, трёпаное крестьянское платье, уложила её на печке, а потом, посоветовавшись с соседками, придумала такую хитрость: немецким солдатам из комендатуры, которые наезжали рыскать по хатам и по крестьянским сундукам, разъяснялось, что на печке лежит больная сыпным тифом. Мнительные немцы, очень боявшиеся заразы, не только оставили старушку в покое, но и вообще стали обходить избу Евстигнеевой.
Так прожила Сара Марковна до зимы, не выходя из избы. Когда в дни метелей немцы, совершенно не заботясь об оставшихся в домах детях, выгоняли всё население на расчистку дорог, колхозницы сносили в хату Евстигнеевой своих малышей, а Сара Марковна нянчила их до возвращения родителей. Женщины понемногу привыкли, даже привязались к ней и вместе с детьми, чтобы не упоминать её имени, точно по уговору, стали называть её «мамаша».
Но вот на воротах пожарного сарая появилось стандартное объявление немецкого командования о том, что все евреи должны немедленно пройти регистрацию в ближайшей комендатуре. Тем, у кого евреи проживали, а также тем, кто знал, где они живут, приказывалось в суточный срок донести об этом туда же. В случае невыполнения этого приказа тем и другим угрожал расстрел.
Узнав о приказе, Сара Марковна решила итти на регистрацию. Не сказавшись на этот раз хозяйке, она оделась, собрала свои вещички, но у порога наткнулась на колхозниц, с лопатами и мотыгами возвращавшихся с торопи.
- Это куда же? - спросила Екатерина Евстигнеева, осматривая свою гостью с ног до головы.
Сара Марковна молча опустила глаза. Тогда кто-то из женщин догадался:
- Неужто на регистрацию? Дак, бабоньки, милые, что ж она сама голову в петлю суёт? Нешто не знаешь, как они с вашим людом в Торопце-то обошлись?
- Знаю, всё знаю! - закричала Сара Марковна. - Пустите меня, я не хочу, чтобы из-за меня пропадали добрые люди.
- И вы знаете, что они мне ответили, эти самые женщины? - спросила старушка, вставая с кресла и взволнованно глядя в усталые глаза председателя, в которых затеплились теперь весёлые искорки. - Они сказали мне, что я сумасшедшая, они сказали мне, что я хочу осрамить их колхоз, они сказали, что ежели они со страху дадут этим живодёрам надо мной надругаться, им нельзя будет друг другу в глаза смотреть. И тут подошёл к ним ещё один крестьянин, они тогда называли его по-другому, но я потом узнала: его звать Никифор Чурилин, он тогда в деревне не жил, говорят, был партизаном. Он подошёл и спросил: «Чего вы, бабы, галдите?» И они ему ответили: «Вот эта сумасшедшая хочет итти в комендатуру, боится нас подвести». И знаете, что мне сказал этот самый Никифор Чурилин? Нет, вы не знаете этого, вам даже не догадаться. Вы лучше послушайте меня, что он сказал. Он сказал мне: «Не трепыхайтесь, мамаша, и наплюйте на регистрацию. Либо, - сказал, - мы вместе перебедуем, либо вместе помрём». Вот что он мне сказал тогда, Никифор Чурилин. Вы запишите, пожалуйста, себе в книжечку и его имя. И думаете, что это всё, товарищ председатель? Нет, это ещё не всё, и уж вы имейте терпение меня дослушать.
Забота о старой женщине стала делом всего этого формально распущенного, а на деле ещё больше спаянного общей бедой колхоза. Попрежнему жила Сара Марковна у Евстигнеевой. И хотя немцы повыкачали и пожрали почти все имевшиеся у жителей продовольственные запасы и, наловчившись понемногу, добирались и до тайных ям с припрятанным добром, хотя все уже в деревне жили впроголодь, женщины считали своим долгом урвать от себя дорогой кусок и отнести общей питомице.