Расставив все по местам, Санди почувствовала облегчение.

Поль давно уже не вскакивал с первыми лучами солнца, чувствуя будоражащий кровь запах краски и зуд в руках. Он обошел весь дом, придирчиво ища комнату, которая станет его мастерской.

Дом был совсем небольшой, очень старый. Две комнаты, в которых жила и умерла его тетушка, казались самыми обжитыми. Поль так и оставил их в неприкосновенности. Все остальное мало-помалу ветшало и давно нуждалось в ремонте, на который у древней старушки не было сил. Приехав, Поль облюбовал самую светлую комнатку с итальянским окном, смотревшим в сад. В ней стояли лишь стол и кровать, а ему больше ничего и не было нужно.

В холода он зажигал камин, смотрел на огонь, который лечил его, заставляя забывать об ином, оставшемся недоступным пламени. Поль радовался, что сбежал из Парижа, он хотел забыть обо всем, чем жил там. Поселившись в маленьком городишке, он полюбил возиться с цветами и составлял из них красочные композиции на крошечном пятачке перед террасой. Полюбил долгие прогулки, много читал и в конце концов сам стал баловаться сочинительством.

Сад он запустил, да и домом не занимался и теперь обходил свои владения, с удивлением обнаруживая кладовки, чердак, полутемные клетушки, о наличии и назначении которых не имел ни малейшего понятия. Открытий было много, но под мастерскую ни одно из помещений не годилось. Разве что чердак? Но на переоборудование уйдет неделя, не меньше. То ли дело мансарда в Париже! Впервые Поль вспомнил о ней с нежностью и даже с какой-то ностальгической печалью.

Но сеанс должен состояться во что бы то ни стало, и он попробовал приспособить террасу. Вынес лишнюю мебель, оставив только узкий диванчик, кресло и журнальный столик, а потом принялся колдовать с занавесями — свет должен быть мягкий, рассеянный. Перерыл тетушкины шкафы, сундуки, отыскивая ткань, которая могла бы послужить драпировкой, облюбовал несколько кусков, но окончательный выбор решил сделать после того, как усадит модель.

Поль привел в порядок мольберт, попробовал краски, кисти и стал грунтовать холст. Холсты он всегда грунтовал сам, никому не доверяя черновую, но существенную работу.

И, что бы ни делал, чувствовал неизъяснимую радость. Он словно оттягивал главное наслаждение, но, оттягивая, подбирался к нему все ближе. Работая, вспоминал фею Мелисанду и ждал ее вносящего свежую струю присутствия с тем нетерпением, с каким ждут грозы.

Во вторник, во второй половине дня, в саду художника появилась мадемуазель Мелисанда Тампл, в темном платье и с объемистой сумкой через плечо.

Поль сначала даже не узнал в этой крупной молодой женщине обольстительную фею-волшебницу. Будничные приветствия, усталый голос. Поль занервничал. Ничего похожего на вдохновение не сулила ему эта серьезно настроенная литагентша, которая мудрено и обстоятельно рассуждала о достоинствах и недостатках его писанины. Поль вглядывался в нее, ища деву-валькирию, которая грозно и весело смотрела на него несколько дней назад, античную богиню, летящую навстречу и восхищающую совершенной лепкой торса. Античным богиням противопоказаны балахоны в мелкий цветочек, они делают их похожими на колоды... Поль пристально вглядывался в лицо сидящей перед ним молодой женщины, ища, куда же запропастилась та, которая так поразила его и вдохновила.

Санди в какой-то момент почувствовала, что говорит в пустоту, что ни одно ее слово не находит отклика у этого странного бородатого человека, который смотрит и смотрит на нее тревожным пытливым взглядом, словно прося о чем-то или чего-то ища и не находя.

Не поддерживаемый ответами, поток ее красноречия мало-помалу иссяк, и она замолчала, тоже насторожившись, встревожившись, предлагая поискать вместе то необъяснимое, необходимое, в чем так нуждался чудаковатый хозяин. В том, что он чудак и неврастеник, Санди не сомневалась, но Поль был ей очень симпатичен, он был человеком необычным, а она умела ценить все необычное.

— Пойдемте! — Поль внезапно поднялся. — Я покажу вам потрясающие ирисы. Голландские. Я посадил их гораздо позже, чем нужно, а они взяли и распустились. Под осень. Представляете? Чудо из чудес.

Он сбежал по ступенькам вниз, она за ним, и оба, присев на корточки, застыли перед сиренево-серебристыми цветами, светящимися на солнце. Санди смотрела на ирисы, а Поль на нее. Он видел ее потемневшие сосредоточенные глаза, редкие золотистые веснушки на белой коже, полуоткрытые розовые губы. Малейшее душевное движение отражалось на открытом ясном лице, и Поль опять обрадовался. Она была совсем беззащитной, эта воинственная дева-валькирия, эта скучная литагентша, беззащитной перед любым нахлынувшим на нее впечатлением.

Они обменялись понимающими взглядами, отдавая должное кудеснице природе.

— А теперь я покажу вам свое самое любимое место!

И он увлек Санди в заросший неухоженный сад, разительно отличающийся от вылизанных садов-огородов соседей. Лавочка из дерна под старой корявой яблоней, по весне бело-розовой, а сейчас уже отягощенной мелкими зелеными яблочками, — вот куда он приходил посидеть долгими летними вечерами, вглядываясь в удивительное, никогда не повторяющееся прощание усталого солнца с землей.

Они уселись. Какой изумительный вид! Широко распахнувшиеся глаза Санди стали вбирать покой, который дарила зеленая луговина, перерезанная извивающейся синей речкой, большие белые коровы, основательные, умиротворенные, что паслись на ее берегах, а за речкой городок с колокольней и небо — прекрасное безмятежное небо.

Лицо Санди разгладилось, уголки губ счастливо приподнялись, на лице появилось что-то детское, шаловливое.

— Прямо хоть беги и купайся, — рассмеялась она.

— Почему бы и нет? — в тон ей ответил Поль. — Купайтесь на здоровье.

— Да я ничего не взяла. Как-то не сообразила.

— Тем лучше, — воодушевился он, — я буду за вами подглядывать!

— Только так, чтобы я не знала, — включилась в шутливую игру Санди.

— Обещаю! Я выберу самый густой куст. Ну же! Бегите!

Санди махнула рукой — была не была! — и побежала. Пробравшись сквозь кусты, она увидела тихую заводь излучины, скинула платье и вошла в прохладную воду, окунулась. Как же ей стало хорошо! Вода будто смыла все беды, и, счастливая, она поплыла.

Вернулась она бодрая, свежая. Поль все так же сидел на лавочке, лицо у него было серьезное, сосредоточенное, и Санди тоже вдруг погрустнела.

— Пойдемте, уже много времени, мне пора возвращаться. Я ведь приехала сказать...

— Я уже понял, понял, — замахал руками Поль, — что ничего не получится, что я не имею права отнимать у вас время. Я и так посягнул на многое, заставив вас приехать сюда. Простите. Но мне так вдруг захотелось писать! Я не устоял.

— А когда я приехала, расхотелось? — уже не без задора спросила Санди.

— Сначала расхотелось, — честно признался художник,— а теперь... — Он пожал плечами. — Не знаю, мне за вами интересно наблюдать, вы все время меняетесь...

— И все-таки вряд ли я смогу...

Она хотела сказать: «стать объектом ваших наблюдений», — но Поль опять подхватил ее фразу на лету.

— Дать мне возможность вас писать? Конечно нет. Я понимаю, у вас своя жизнь.

Они уже пробирались по заросшей тропинке обратно к дому, и ветки боярышника то и дело цеплялись за платье Санди, словно удерживая, не пуская ее. А ей при одной только мысли о тоске, что сторожит ее в парижской квартире, хотелось взвыть.

— У меня и в мыслях не было посягать на нее,— продолжал художник. — Я вам благодарен за то, что вы меня встряхнули, разбудили. Глядя на вас, я вдруг понял, до чего засиделся, расплылся, обрюзг. Понял, что непременно буду писать. И что мне надо поехать в Италию. Вы там были?

— Нет, все собиралась, да как-то не выходило.

— Да что вы?!

Поль преобразился. Санди с изумлением наблюдала, как с каждым словом о блаженной стране гармонии лицо художника молодело, разглаживалось, становилось прекрасным.

Они остановились у клумбы, и Санди завороженно слушала рассказ Поля. Знатоком живописи она не была, но Лувр посещала с удовольствием. Поль открывал перед ней неизведанную страну, перед глазами Санди проплывали нарисованные им образы, и ей хотелось увидеть их наяву, сравнить с возникшим впечатлением. Неведомый край искусств манил и притягивал ее.