Там, усовершенствуя своё знанье монгольского языка, братья усердно и подолгу упражнялись в составлении выспренних и велеречивых выражений, которых требовал обычай монгольского императорского двора.

Улыбнувшись, Невский обратил к брату рассчитанно-торжественное слово:

   — О великолепный и мужественный брат мой, — сказал Александр по-русски, — брат, чьё дыханье заставляет распускаться цветы и засыхать недругов! Я, недостойный сподвижник твой, с прискорбием вижу, что ныне ты не слишком торопишься открыть перед нами позлащённые двери своего гостеприимства!..

Андрей смутился. Вскинув руками, он бросился навстречу Александру. Незастёгнутый плащ свалился с плеча на траву. Юный меченосец тотчас поднял плащ, а затем быстро отступил с ним поодаль — туда, где теснилась почтительно раболепная свита и псарня Андрея.

   — Саша, милый мой! — вскричал Андрей Ярославич. — Свет ты очей моих!.. Прости, что не в хоромах принимаю тебя!..

   — Давно бы так! — отвечал Невский. — Давай же наконец поцелуемся!

Братья обнялись и крепко троекратно поцеловались.

Однако и того мгновенья, когда Андрей приближался, было достаточно Невскому, чтобы заметить, что шаг брата нетвёрд и от Андрея пахнет вином.

Нахмурясь и понижая голос, хотя стояли они глаза в глаза и никого поблизости не было, Александр сурово сказал:

   — Но чуется мною, что цветы от дыханья твоего вряд ли расцветут! Да и ногами опять мыслете выводишь.

Андрей впал в смущенье от этих слов брата.

   — Ну-ну, Сашок, полно! — набормотал он. — Ничего худого не было. За обедом стопочка кардамонной, да выспаться не дали — вот и всё... Да пойдём же в хоромы... Тут, на людях, неудобно.

Александру стало жаль брата.

   — Эх, Андрей, Андрей!.. Ну и чем бы не государь?! Доблестен, соображением быстр, верен, неустрашим... Да и с народом умеешь... Губит тебя вино! — сказал он вполголоса.

Но Андрей Ярославич, едва лишь коснулась его слуха похвала брата из этих суровых и редко кого похваляющих уст, выпрямился, повеселел и уж плохо дослышал остальное.

В этот миг он сам стал словно малый сокол.

Но тогда не беркуту ли подобный — огромному камскому орлу — высился перед ним Александр?

Можно было полюбоваться братьями. Оба — красавцы, оба — исполненные высокой, резкой и мужественной красоты.

Андрей — порывист, строен, молодцеват.

Александр — стремителен, статен, могуч.

От одного веет заносчивой удалью. От другого — грозным мужеством.

...Взор князя Андрея остановился на Гриньке. Мальчик, оробевший, растерянный, стоял позади Александра Ярославича.

   — А это что у тебя за оруженосец новый? — удивлённо и с явной насмешкой над жалким видом Гриньки спросил князь Андрей.

   — А! — И Александр на мгновение оборотился к мальчугану и ободряюще глянул на него: не трусь, дескать!

Жалобная улыбка появилась на лице у Настасьина.

   — Ещё и какой будет оруженосец! — ответил, рассмеявшись, Невский. — Он воевать любит.

Андрей расхохотался.

   — Воевать — дело доброе, мужское, — сказал он. — А только что ж ты этого витязя столь худо одел?

От этой грубой шутки князя Гринька чуть не заплакал. Княжеская челядь так и воззрилась на него. Настасьин потупил голову. Ещё немного — и слёзы хлынули бы из его глаз.

Вдруг он почувствовал, как отечески-ласково на его голову легла сильная, мужественная рука. Гринька глянул вверх из-под этой ладони, не смея шевельнуть головой, и увидел, что это Александр Ярославич. Вслед за тем послышался добродушно-густой голос Александра:

   — Да, пожалуй, одет мой воин небогато. Ну ничего: одёжу богатую он в боях добудет!..

Тем временем Андрей Ярославич подозвал к себе одного из пышно одетых своих отроков, того, что был ростом поменьше, и что-то негромко сказал ему. Отрок отошёл в сторонку, а вскоре уже стоял перед Настасьиным, держа на вытянутых руках свои золотом расшитый кафтанчик. Настасьин отодвинулся от него. Тот, однако, нахмурился и требовательно новел головой, показывая, что надо, дескать, надеть кафтан, что такова воля князя Андрея.

Гринька вскинулся, сверкнул глазами.

   — Не хочу я ходить в чужой одёже! — выкрикнул он, закрыл ручонками лицо и заревел...

Александр вступился.

   — Оставь его, Андрюша, — негромко сказал он брату и ласково коснулся плеча Гриньки.

Далеко опередив свиту, братья подходили к высокому белокаменному крыльцу с точёными пузатыми балясинами и грозною парою обращённых головами друг к другу каменных львов, которые, словно два стража, бдительных, но притворно дремлющих, жмурясь, пропускали меж собою каждого входящего. Они были похожи на рязанских мужиков. Гривы их не дыбились, но благонравно, слегка разделённые надо лбом, а сзади остриженные в кружок, гладко прилегали к голове, словно маслом умащённые ради праздника.

Дворец был из белого тёсаного камня, с преизбыточной резьбою и прилепами, и со множеством цветных стёкол — красных, синих и жёлтых — в узких, симметрично расположенных окнах.

Пока они шли, князю Владимирскому крепко-таки досталось от брата за чрезмерное упоенье охотою.

Андрей вздумал было отшутиться.

— Да ведь, Саша, — возразил он, смеясь, — припомни деда нашего Мономаха. Не Владимир ли Всеволодич поучает: «Всё же то дал бог на угодье человеку, на снедь, на веселье»?

Невский сурово оборвал брата:

   — Всякое дело мера красит! — сказал он.

На другое утро в покоях Андрея, которые, сколь ни противился тому Александр, а уступил-таки ему радушный хозяин, Невский проснулся, сильно проспав с дороги против обычного: солнце уже успело подняться над землёю в треть копья. Даже Александра Ярославича вымотал этот тысячевёрстный, сквозь болота и дебри, то лошадьми, то водою, и чрезвычайно быстро свершённый им путь: из Новгорода во Владимир на Клязьме он ехал всего двадцать дней.

Невский успел уже выкупаться в большом мраморном, вделанном в пол водоёме, который ещё дедом их, Всеволодом, был устроен тут же, рядом с великокняжеской спальней, и теперь отдыхал в глубоком кожаном кресле, облачённый в просторный цветастый халат с золотыми драконами и химерами. Невский сидел, установив ноги в шагреневых красных туфлях на подножную расшитую подушку, брошенную поверх дубового кладеного пола, и, обдумывая очередное, неотложное, занимался лёгкой отделкой ногтей с помощью ногтечистки из слоновой кости и выдёргиванием заусениц на руках своих, сильно обветренных за дорогу и пошорхлых от повода: путевых перчаток Александр не любил.

...Вошёл Андрей — светел как стёклышко. Вчерашнего в нём и следа не было. Только чрезмерно кроток был его взгляд, вскидываемый на брата.

Александр Ярославич встретил его ласково: Александру приятно было, что Андрей встал рано и, не опохмеляясь (это чувствовалось по его дыханью), тотчас поспешил к старшему. Это означало раскаянье.

   — Пришёл в меру? — произнёс Александр, не то спрашивая, не то одобряя.

Андрей Ярославич смущённо усмехнулся и промолчал.

Однако, опасаясь возобновления вчерашних, не очень-то радостных ему разговоров, он поторопился завладеть разговором сам.

Беседуя, коснулись многого — и внутри страны и за рубежом. И всякий раз, в ответ на пространно и страстно излагаемые Андреем намеренья и предначертанья, сетованья и жалобы, старший, выслушав молча, внимательно, отвечал ясно и сжато.

Жаловался брату Андрей на непрерывные происки в Орде согнанного с великого княженья престарелого их дяди — Святослава[19].

Впрочем, не только старый Святослав с сыном своим Владимиром, но и углицкий Владимир, Константинович, да и родной братец Ярославушка — так назвал его сейчас Андрей — копают под ним в Орде.

Все четверо они сидят невылазно у Сартака, в Донской его ставке. А до того у Батыя сидели. Обозы подарков поволокли...

Александр с большим вниманием слушал Андрея. Кроме происков дяди Святослава, имевшего, в силу старшинства, законные права на великокняжеский стол, потуги и замахиванья прочих родичей на брата Андрея нисколько его не волновали.