— Храбёр больно! — ехидно осадил его другой воин. — Которые побольше тебя в Русской Земле — князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!..

   — Ну, да то ведь князья!

   — Им попы велят!.. Попы в церквах за татарского хана молятся! — послышались голоса, исполненные горестной издёвки.

Молодой воин, что похвалялся управиться с десятью татарами, гордо вздёрнул голову, презрительно хмыкнул и сказал:

   — То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель Земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!

   — Дожидайся, как же! — послышался тот же язвительный голос, что осадил пария. — Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год — всё в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!

При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слёзы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?!

Олексич сидел неподвижно. Оп, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался.

За князя Александра заступился один старый воин, богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.

   — Полноте вам, ребята! — укоризненно и вразумляюще произнёс он. — Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с татарами — мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племён, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошёл со своими ордами конными, там и лесочков зелёных не стало: всё как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, берёзовый лесок стоял-красовался, там после орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять татаринов наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный, Александр наш Ярославич, да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придёт наш час: ударим мы на Орду...

Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.

   — Дождёмся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. — сказал один.

   — Дань в Орду возить — оно куда спокойнее!..

   — Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! — выкрикнул третий.

И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепёшку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел.

   — Стыдно вам! — гневно выкрикнул он сквозь слёзы. — Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утёр за Землю Русскую?! Эх вы!

Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра — в глухую тьму бора.

Александр сидел на завалинке избы — большой, двухъярусной избы хозяйственного, не делённого с сынами северянина — и, опахнув плечи просторною и лёгкой шубою, крытой жёлтым атласом, прислонясь затылком к толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо.

Светоносные толпища облаков — недвижные, словно бы с ночи застигнутые в небесной синеве, — были объёмны и резко отъяты от воздуха, словно глыбь мрамора.

Синь... тишь... Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была обращена к огороду, и едва не у самых ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей его доходил их свежий запах. Дальше видны были жёлтые плети уже пустых огуречных гряд. А ещё дальше, под самым тыном, — большой малинник и долблёные колоды ульев.

Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком, по косогору опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый луч пронёсся по обширной поляне перед огородом, на которой высились войлочные шатры воинов, — пронёсся — и как бы спутал, расшевелил пряди тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся седой пастух, растолканный мальчиком-подпаском, подымался с зелёной, обрызганной росою луговины, цепляясь за всё — за траву, за войлок шатров, за косматый лапник елей.

А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зелёные округлые фонари, сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно из этих кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья пташек. Бор уже дышал погребом.

Косые, наполненные туманом столбы солнечного света прошиблись там и сям, между чёрными стволами елей, и упёрлись нижними ширящимися концами в землю, подобные жёлтым, свежевытесанным брусьям, которые ещё народ не успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям.

Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины, раздавшийся в тишине лесного утра, привлёк снимание Александра.

Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы, справа, то есть со двора. Двор старика был как добрая крепостца: крытый со всех сторон, образованный стенами амбаров и завозен, и только по самой середине его четырёхугольный просвет в небо.

Александр Ярославич поднялся на ноги, оставя шубу на завалинке, и осторожно прошёл из огорода во двор. Когда он присмотрелся со свету к полумраку крытого двора, он увидел вот что.

Как раз по светлому четырёхугольнику середины ходили чинно и неторопливо — по кругу, один чуть позади другого, — двое хозяев: сам Мирон Фёдорович, матерой старичище, и старший сын его Тимофей — покрупнее отца, русобородый богатырь, который уже года три-четыре как был женат и уже имел двоих ребятишек, хотя и жил всё ещё при отце.

Мирон Фёдорович, придерживая Тимофея за рукав белой длинной рубахи, легонько подталкивая его перед собою, не торопясь хлестал его по спине верёвочными вожжами.

А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал всё одно и то же:

   — Тятя, прости!.. Тятя, прости!..

Отхлестав Тимофея, сколько он счёл нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса.

   — Нехорошо, Тима, неладно, — увещательно произнёс он в завершенье, — ты ведь у меня большак!..

Сын Тимофей произнёс ещё раз: «Тятя, прости!» — и положил перед отцом земной поклон.

Стоявший всё время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород.

Спустя немного времени старик Мирон тоже вошёл с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил:

   — Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять.

   — В час добрый, в час добрый, — благосклонно отвечал Александр.

Старик принялся за работу — вскапывать грядки.

День становился всё теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не жёлтые космы в тёмной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето.

От серых брёвен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон.

   — А под чего же это ты, Мирон Фёдорович, земельку готовишь? — спросил Александр.

Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впродымь, бороду, он без торопливости отвечал:

   — А лук-сеянец побросаю... Под снежок пойдёт. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошёл, так и он тут!.. У соседей ещё ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!..