— Хорошо, светло здесь у вас — ничего не скажешь! Но только, знаешь ли... уж очень ты на путях живёшь... Отодвинь заимку свою куда-либо вглубь! Места есть добрые. Я прикажу тебе пособие выдать и подъём. Людьми помогу... Времена шаткие!..

Старик с одного взгляда понял всё, чего не договорил князь.

   — Нет, Олександра Ярославич! Ввек этой ласки твоей не забуду, но только никак того нельзя: тут родитель у меня похоронен!..

Он посмотрел испытующе в лицо князя из-под седых кустистых бровей и сказал:

   — А может быть, ещё и переменит бог Орду?

Невский ничего не ответил.

Они проходили мимо бревенчатой стены кладовой, которая в летнее время служила местом ночлега для младшей четы в семье Мирона: для младшего сына Олёши и для жены его Настасьи.

Эти оба только что успели вместе с матерью-свекровью вернуться с пашни. Старуха сама не осмелилась выйти проводить князя, а сыну и невестке не позволил Мирон: сын, дескать, в трудовом одеянье, а невестка лица на пашне от солнца не берегла и, как цыган, загорела!

Александр приостановился и вслушался: за бревенчатой стеной плакал и причитал молодой женский голос:

   — До чего ж я несчастная!.. Этой толстухе Ми лавке вашей... корове... ей вечно всё выпадает доброе: из своих рук его угощала... А я... вот окаянна-то моя головушка... проездила... проездила!..

   — Кто у тебя рыдает? — спросил Александр.

Мирон Фёдорович только рукой махнул.

   — Ох, и не знаю, как сказать тебе, государь: младшая невестка Настя... как сдурела!.. Горе её, вишь, взяло, что не довелося ей из своих рук тебя угостить...

Невский улыбнулся.

   — Ах, кваску твоего, с искрой, выпил бы я на дорожку! — сказал он громко.

Старик кивнул князю и подморгнул.

   — Настя! — подал он зычный голос: — Настя! — повторил он грознее, когда не последовало ответа.

   — Чево? — отозвался из амбара набухший от слёз голос.

   — Подь сюда! — позвал батюшко-свёкор.

В распахнувшейся двери амбара показалась юная светловолосая босоногая женщина с красивым, резким и загорелым лицом — этакая «нескладень-девка», как говорится в народе, но именно с той нескладностью, которая подчас бывает страшнее молодецкому сердцу всяких вальяжных, лебедь-белых красот.

Увидав Невского, она хотела было скрыться.

   — Куда? Вот сайга дикая! — прикрикнул на неё свёкор. — Для князя кваску... на дорожку... Живым духом... В бочонке, что в углу!..

Настя мгновенно исчезла.

Они подошли к громадному вороному жеребцу князя, и Александр собирался уже принять повод из рук дворского, когда, запыхавшись, не успев даже вытереть с лица следы слёз, с туесом в руках и с чашкой примчалась Настя.

Она поклонилась князю и решительным движеньем всунула чашку в руки свёкра и приготовилась наливать квас из туеса.

   — Ох нет, — сказал, улыбнувшись, Александр. — Люблю прямо из туеса — совсем аромат другой!

Он взял у неё берестяной туесок и с наслажденьем принялся пить. В тёмном квасе отразилось его лицо: словно бы когда в детстве заглядывал в колодец.

Возвратив туесок, Александр Ярославич только что успел повести глазами, отыскивая дворского, как тот уже стоял возле него, держа раскрытый ларец.

Князь глянул внимательно в ларец и извлёк оттуда жемчужные серьги. Он положил их на ладонь и ещё раз посмотрел, хороши ли они.

Настя стояла, не смея поднять глаз.

Невский протянул руку к её заалевшему ушку — сначала к одному, потом к другому — и, разжав золотые зажимания серёжек, нацепил ту и другую.

   — Носи! Не теряй! — сказал он.

Настя закрыла широким вышитым рукавом глаза. Видно было, что она не знает, что надлежит ей сделать, чтобы поблагодарить князя. Вдруг решительно отняла руку от глаз и, привстав на цыпочки, поцеловала Невского прямо в губы.

Вспыхнул Ярославич.

А она, уже отбежав немного, остановилась и, оборотясь на прощанье, выкрикнула сквозь радость и слёзы:

   — Уж когда мне головушку сымут, тогда только и серёжки эти отымут!

Ярый конь бил копытом в землю. Распахивал ветру тонкие ноздри: «Хозяин, пора, пора!..»

Александр стоял, положа руку на гриву коня, готовясь вдеть ногу в стремя, когда детский восхищенный голосок произнёс очень громко в наступившей тишине:

— Ой, мама, мама, гляди-ко — государь голубой!..

На Невском был в час отъезда шёлковый голубой зипун, отделанный чёрного шёлка кружевом с серебром.

Князь обернулся.

В толпе женщин и ребятишек, глядевших на сборы и на отъезд, он сразу отыскал ближе всех к нему стоявшую белоголовую девчонку лет пяти, с красными бантиками в льняных косичках. Мать, смутившаяся до крайности, стояла позади неё.

Невский сделал шаг по направлению к ним и слегка докоснулся ласково до головы девочки.

   — Ну... красавица... — только и нашёлся сказать он.

Лицо матери как полымем взялось.

   — Ох, теперь оздоровеет! — вырвался у неё радостный возглас.

И ещё не успел уразуметь Ярославич что к чему, а уж и другая мать, с лицом исступлённым и словно бы истаявшими глазами, вся в поту и тяжко дыша, стремительно подсунула ему под самую руку уж большенького, лет шести-семи, сынишку, который пластом, по-видимому уж в полубессознательном состоянии, лежал поперёк её распростёртых рук.

Лицо у мальчика было непомерно большое, отёкшее и лоснилось. Он дышал трудно.

И с такой властью матери в голосе выкрикнула она: «Ой, да и до моего-то докоснися, государь!.. И до моего-то докоснись, Олександра Ярославич!» — что Александр невольно повиновался и тронул рукою плечо больного.

Потом только сообразил:

   — Да что я, святой вам дался, что ли?! — гневно воскликнул он, резко повернулся и пошёл снова к коню.

Но женщина его и не слушала больше! Ей уж ничего от него и не надо было теперь. Лицо её просветлело непоколебимой верой. Оборачиваясь к соседним ей женщинам, она говорила — и одной, и другой, и третьей:

   — Уж теперь оздоровеет!.. Сойдёт с него!.. Змея ведь его у меня уклюнула в пятку... Грибы собирал...

А меж тем остальные матери, уже приготовившие каждая своего ребёнка и не успевшие подсунуть их под руку Ярославича, с грустью, почти с отчаяньем, смотрели, как разгневанный князь садился в седло.

Конь рванулся.

Один только дворский поспел вскочить на своего ретивого и помчаться за князем. Вскоре на тесной, перешибленной корнями лесной дороге он догнал князя и теперь следовал чуть поодаль.

Так проехали с полверсты.

Вдруг Невский осадил коня и, дав поравняться дворскому, приказал:

   — Скачи вспять, Андрей Иваныч, да моим именем прикажи доктору Абрагаму: занялся бы он этим мальчонком, которого укусила змея... помирает малец. Вином, говорят, хорошо отпаивать — выдай из погребца... Да что это они вздумали в самом деле: «докоснися, докоснися»?

Дворский вздохнул и, несмело улыбнувшись, ответил:

   — Да уж не осерчай, Александр Ярославич, а мне говорили, будто давненько в народе поверье пошло: что ежели который мальчонко да худо растёт и ты до него дотронешься — тогда зачнёт шибче расти... С ночи тебя дожидались: огорченье будет матерям...

Ярославич только плечами пожал.

   — Ведь эких суеверии исполнен народ! — проговорил он. — Вот что... Вели лекарю Абрагаму до конца оставаться при мальчике, что змеёю ужален. И чтобы прочим пособие оказал, кто попросит. Сам останься. А я дождусь вас в Берложьем.

Дворский повернул коня и поскакал к заимке Мирона. Однако прошло совсем немного времени — он и на полтора перестрела не успел отъехать, — как сзади послышался топот коня. Андрей Иванович обернулся и осадил своего скакуна: его догонял князь.

Они поехали стремя в стремя.

По лицу Александра блуждала с трудом сдерживаемая улыбка. Наконец он сказал, рассмеявшись:

   — Передумал. Добрую веру пошто разрушать в народе? А ратники мне надобны добророслые...

...Радостное смятенье обвеяло лица всех матерей, что угрюмо и понуро сидели близ опустевшей дороги, когда Невский враз осадил своего вороного как раз насупротив них.