— Цимберко! — крикнул на собаку Чегодаш.

Пёс повернул обратно и снова улёгся под столом, возле ног хозяина.

Чегодаш меж тем всё ещё не отрывал глаз от книги. Он как бы продолжал вслух чтение, от которого его отвлекли:

   — «Аще у кого будут волосы желты, тому журавлиные яйца мешати с вином, и будут черны...» У тебя каки волосы, попадья? — спросил он. — Жёлтые?.. Нет, у тебя седые. Тогда слушай: «Аще у кого волосы седы, то поймай ворона, да положи его живого в гной конский, да лежит пятнадцать дён, да изожги его, живого, на огне, да тем пеплом мажь волосы седые — будут опять черны...» Вот, — сказал он, закрыв бережно доски переплёта. — Есть у твоего попа такая книга? Нету!.. Ну? — спросил он испытующе и глумливо. — Хворает ваша княгиня? Хворает! — ответил он сам. — Хворает и не перестанет хворать, доколе я не сыму с неё!..

«Он, он!..» — прозвучало в сердце Анфисы.

Чегодаш поднялся из-за стола, положил книгу на полку в переднем углу, оправил свой чёрный азям, пошевеливая угловатыми плечами, и вышел к попадье.

Она упала ему в ноги. И в то самое время, как прикасалась лбом к грязному полу, ей подумалось: «Ох, будет мне от бати моего!.. Что же это я делаю?»

Она поднялась. Егор Чегодаш, подбоченясь левой рукой, презрительно и лукаво смотрел на неё.

Попадья жалобно проголосила:

   — Ой, да смилуйся ты над нами, Егорушко!.. Исцели ты нам её, нашу звёздочку ерусалимскую!

   — А чего дашь? — угрюмо спросил волшбит.

Выгнав на улицу отрока и приготовляя всё, что надо для ворожбы, Егор Чегодаш изредка бросал попадье отрывистое, резкое слово, требовавшее безотлагательного ответа.

   — Худо живут промеж собой? — спросил он, поправляя фитилёк, плававший в чашке с деревянным маслом, что стояла на угловой полке.

Попадья Анфиса замедлилась было ответить: ей казалось как-то неладно говорить здесь, перед мужиком, о супружеской жизни великого князя и молодой княгини его.

Чегодаш гневно обернулся.

   — Молчишь, стервь? — обругал он супругу дворцового протопопа. — Ну и молчи! Да и убирайся отсюда!.. Ты думаешь, я для знатья спрашиваю?.. Я и без того всё знаю. А тово дело требует. Без того не будет пользы!.. Я и сам вперёд всё тебе расскажу. Вчера ездил князь Андрей к Палашке своей в Боголюбово? — спросил он.

   — Ездил, — вынуждена была согласиться Анфиса.

   — Так. А велела ему княгиня Дубравка боярынь всех его... ну, одним словом, наложниц, убрать из дворца?

   — Велела, — уж поистине вострепетавшая перед прозорливостью чародея, ответствовала попадья.

   — Ну вот видишь, — удовлетворённо произнёс Чегодаш. — А ты ещё таишься!

   — Не буду, отец, не буду!..

Но, как бы желая довершить своё торжество, знахарь сказал:

   — Пригрозила ему княгиня, что уйдёт от него к отцу, в Галич уедет?

   — Ой, да правильно всё... всё правильно!.. — взмолилась Анфиса.

И с этого мига она уж ничего больше не скрывала от Чегодаша. А знала она отнюдь немало, супруга придворного протоиерея и первая вестовщица во всём Владимире.

Меж тем угрюмый волшбит приготовил на столе деревянную мису с водой и стал растоплять над ней тонкий прут олова с помощью огарка восковой свечки. Над чашею поднялся пар.

Знахарь вынул из воды причудливо очерченную, бугроватую пластинку олова. Держа её меж расставленных пальцев, он приказал попадье приблизить свечу. На степе избы появилась тень.

   — Видишь? — спросил Чегодаш.

   — Вижу, Егорушко, вижу...

   — Тень указует, тень указует! — грозно вскричал волшбит. — Теперь представь мне на очи самое молодую княгиню.

   — Батюшко! — воскликнула попадья. — Уж чего хочешь другого проси, а только не это!.. Чтобы я это — с речью к ней, когда не спрошена, — да уж лучше живую меня в землю заройте!

Нечто вроде любопытства блеснуло в чёрных глазах мужика.

   — Ну, коли так, — снизошёл Чегодаш, — то предоставьте мне откуда-либо в затылок ей глянуть... из закрытия. У человека кость тонкая. А я ведь и сквозь жёрнов вижу!..

   — Чем ты её поил, мерзавец, княгиню великую? — кричал Невский на Чегодаша.

Колдун сперва отпирался:

   — Я? Да, Олександр...

Однако при первой же его попытке назвать князя по имени и отчеству Александр таким взглядом обдал колдуна, что тот осёкся и стал наименовывать его князем.

   — Князь-батюшко, прости! — вскричал он, мотая головой. — Ничем, ничем не поил. Да разве меня допустят, мужика худого, пред светлые княжецкие очи?

Невский молчал и, не по-доброму наклони голову, начал подыматься из-за стола. Они были только вдвоём в комнате, в той самой, в которой останавливался Невский и в первый свой приезд из Новгорода, на свадьбу брата.

Александр только что прибыл во Владимир кратчайшим путём, через Москву, в сопровождении Андрея-дворского и всего лишь десятка отборных дружинников, сильно встревоженный недобрыми известиями о неладах между молодыми, и о намерении Дубравки оставить Андрея, и, наконец, о болезни молодой княгини.

Приехав и вызвав немедленно для доклада верных людей, оставленных им в городе и во дворце брата, Александр Ярославич узнал и о волхованьях вокруг Дубравки, и что замешаны тут попадья Анфиса и кое-кто из более высокостоящих. Однако не волшба и заклинанья этого чёрного проходимца беспокоили князя, — его ужаснуло известие, что Дубравку, неведомо для неё, поили каким-то зельем. У Александра тотчас же возникло подозрение, что это сделано не только по злому умыслу врагов — ибо чего только не бывало в княжеских семьях! — но и по тайному приказу Берке. Что Батый не пойдёт на это, а стало быть, и Сартак, который давно уже был аньда ему, Александру, то есть побратим, — в этом Александр был уверен. От Батыя можно было ожидать, что сгоряча он прикажет опустошить Владимирщину, прикажет вырезать «всех, кто дорос до чеки тележной», но Александр поручился бы чем угодно, что старый хан не пойдёт на отравленье никого из членов его, Александра, семьи, и тем более на отравленье Дубравки, этой невинной отроковицы. Но Берке, этот шакал, прикидывающийся львом, этот сквернавец, заждавшийся смерти своего старшего брата, — этот пойдёт на всё!

   — Сказывай, мерзавец, чем ты поил княгиню?

Лицо колдуна дрогнуло.

«Эх, — подумал он, рухнув перед князем на колени, — спустил бы я тебе ножик в брюхо! Жалко, засапожник в хомуте остался: врасплох меня захватили!»

   — Прости, князь, прости! Поил... не из своих только рук... а и одним добрым поил...

   — Чем?

   — А ничем, ну, просто, ничем... так — корешишко давал от гнетишныя скорби...

   — Где оно у тебя, это зелье?

   — А всё изошло, истратил.

   — Прикажу людей послать — обыск сделать!

   — Ох, запамятовал, княже, я, окаянный: вот, завалялся один корешишко за пазухой.

Колдун достал из-за пазухи красный узелок с корнем.

Невский швырнул узелок на стол и продолжал допрос Чего дата:

   — От какой же ты болезни поил княгиню?

   — От гнетишныя скорби... ну, от тоски, словом.

   — Откуда тебе про то было ведомо?

   — А от госпожи попадьи.

   — А что же она тебе говорила?

   — А, дескать, тоскует шибко княгиня... Утром, говорит, подушка от слёз не успевает просохнуть...

Невский нахмурился.

   — А что ты ещё вытворял?

   — А доброе слово шептал над тем над питьём: во здравие, во исцеление...

   — Скажи.

Колдун развёл руками.

   — А ведь воды пот, над чем шептать...

Невский поискал взглядом. Друза самородного хрусталя, которым он прижимал при чтении концы пергаментных свитков, попалась ему на глаза. Он взял хрусталь и всунул в руку Чегодаша.

   — Вот пускай вода тебе будет. А если дознаюсь, что хоть одно слово утаил, землю будешь глодать вместе с червями земными!..

   — Что ты, князь, что ты? Да пускай век свой трястись мне, как осинову листу!..

   — Ну! — поторопил его Александр.

Егор Чегодаш, враз приосанясь, подобно коннику, которого спе́шили, заставили пройти вёрсты, а потом сызнова пустили на коня, принялся шептать заговор над друзою хрусталя, словно бы и впрямь над чашкой с водою.