Сейчас это веянье монастырской кельи, которое прежде раздражало его, было ему даже приятно.

Александр знал, что княгиня его слывёт едва ли не святою в народе, подобно высокородной землячке и сроднице своей, Евфросинье Полоцкой.

Княжна Евфросинья приходилась ей бабкою-тёткою по отцу. В семье хранился её молитвенник, и крест, и чётки. Ещё живы были старцы-монахи, которые видывали княжну Евфросинью, помнили, как отбывала она из Полоцка в Иерусалим, через Константинополь, где она изумляла и услаждала своею беседою патриарха. Ещё живы были в Полоцке воспоминанья о глубокой учёности княжны, об её прениях о вере с латынским епископом, коего она посрамила в том диспуте; о том, как трудилась Евфросинья над переводами с греческого и над списанием святоотческих книг. В Полоцке в дни отрочества Вассы ещё не разрушены были странноприимный дом, убежище для калечных и больница, созидательницей коих была Евфросинья.

И девочке больше всего на свете хотелось стать такой же святой и милосердной, как тётка. Она возмечтала о монастыре. Но её на четырнадцатом году выдали замуж за Александра, которому только что исполнилось тогда девятнадцать лет.

Ярослав не скрыл от сына, что город Полоцк — это щит Новгорода и что не беда, если этот щит держат руки Смоленского князя, но поистине бедою обернётся дело, если из некрепких этих рук город-щит вырвут руки тевтонского магистра или же Миндовга. Надо было подтянуть Полоцк к Новгороду.

И Александр не противился намереньям и уговорам отца. Свадьбу сыграли в Торопце, но трёхдневный пир ладам был и всему Великому Новгороду, а иначе новгородцы обиделись бы. «Первую кашу в Торопце чинил, а другую — в Новгороде», — заботливо отметил и день свадьбы князя Александра новгородский летописец...

Первые годы, несмотря на то что брак их был чисто династическим, он любил свою княгиню. Её строгая красота затмевала полнокровную красоту новгородских боярынь.

Княгиня нарожала ему добрых детей. Сперва — дочку Евдокию (теперь уже второй год замужествует за Константином Смоленским), потом — сынов: Василия, Дмитрия... Васса была хозяйственной и рукодельной; супруга своего она любила страстно, и если бы господь ещё умудрил её войти в державные заботы мужа, то его любовь к ней вряд ли бы иссякла. Ибо, против обычая и нравов других князей, Невский был строг в семейной жизни и глубоко убеждён был, что государь, первее всех своих подданных, должен хранить брак честен и ложе нескверно.

Но, к несчастью, Васса оказалась неспособной разделить бремя державных трудов своего супруга. Она признавала это сама, в простоте душевной сетуя на невысокий, не воспаряющий ум свой. Новгорода она боялась. И дни усобиц и побоищ на мосту, в дни грабежей и пожаров она уходила в дальние комнаты двухъярусного терема своего, хотя от буйного города их поместье в Рюриковом Городище отдалено было расстоянием в целых две версты.

Первые юные годы она, бывало, с плачем начинала просить Сашу, чтобы он перебрался совсем в свой тихий Переславль. Особенно когда новгородцы принимались в очередной раз прогонят!» Александра, показывать ему путь от себя.

   — Вот видишь, пот видишь, Саша, — говаривала тогда она юному супругу, пылающему гневом на неблагодарный и строптивый город. — А ты за них жизнь кладёшь!.. Да брось ты их совсем: ведь во Владимире тебя ждут не дождутся, на руках будут носить...

   — Дура!.. — вырывалось у Александра. Но, увидав её слёзы, он горько каялся в несдержанности своей и принимался утешать её и оцеловывать от слёз её большие чёрные глаза. — Ну, полно, полно, не плачь!.. Успокойся: ведь знаешь, какой я!..

И — в который раз! — Александр принимался растолковывать ей, почему для великого князя Владимирского никак нельзя попуститься Новгорода, что такое Новгород для Русской Земли и как худо будет, если немцы, датчаны, шведы совсем оттиснут новгородцев от моря:

   — А пока я стою одною пятою на Клязьме, а другою здесь — на Волхове, — не отсадят они меня от моря! Николи!

Неоднократно в такие минуты княгиня Васса грустно говаривала мужу:

   — Нет, Саша, разве тебе такая нужна, как я?.. Я разве помощница тебе!.. Только деток твоих лелеять да помолиться о тебе!.. Другому жена нужна, а тебе... царица!

   — Ну, пошла, пошла!.. — неодобрительно прерывал её Александр. — Да полно тебе!.. А вот что замолишься ты да запостишься когда-нибудь до смерти, то это вот верно... Княгиня ведь, не монахиня!..

Его тоска по настоящей государыне-супруге и явилась там, в Переславле, быть может, истинной основой вспыхнувшей в его сердце любви к Дубравке.

Почти с первой же встречи, когда Дубравка покинула свадебный пир, оскорблённая появленьем Чагана, открылась ему в ней прирождённая супруга властителя. «Да! Это не то что моя Васса!..» — думалось ему, как ни стыдился он этих мыслей, как ни боролся с ними.

Александра Ярославича и сейчас раздражала Васса тем, что, любовно хлопоча вкруг него, ради того, чтобы отдохнуть ему телесно, она совсем не полюбопытствовала, откуда он только что приехал, и совсем не заметила, что супруг её ныне приходит к ней победителем и победителем из такой битвы с буйным городом, которая ещё вряд ли когда прежде выпадала на его долю. А он-то шёл к ней — и отдохнуть у неё, и рассказать ей, какое страшное вече сегодня переборол он!

И Александру захотелось, в раздражении на Вассу, сказать ей что-либо неприятное и осуждающее.

   — Вот что, княгиня, — суровым голосом, которого она страшилась больше всего на свете, молвил он. — Давно собираюсь тебе сказать, да всё забываю. Распустила ты этих паломников своих, ходебщиков по святым местам, пилигримов, что дальше некуда! У тебя ведь все — святенькие. Доверчива ты очень. И многие из них и не монахи, не попы. И ни в каком Ерусалиме они и в жизнь свою не бывали. Беглые. От оброка скрываются. От боярина твоего бегают. Я вот велю Андрей Иванычу как-нибудь всех их перебрать, кто чем дышит, — эти твои богомольщики, ходебщики — не сидится им дома!

Княгиня Васса смиренно опустила голову.

   — Хорошо, Саша, — отвечала она. — Скажу Арефию-ключнику, чтобы строго проверил всех...

Она придвинула к его креслу маленький восьмиугольным столик, накрыла его белым как снег полотенцем и поставила, взятые из погребца и для него припасённые, курицу и кувшин с кахетинским, и его любимую большую чару, из которой пил в день свадьбы, уж почти скоро двадцать лет тому назад, и которую она свято берегла на эти его приходы.

   — А ты? — спросил он, готовясь приняться за еду.

Она покачала головой и смутилась. Он понял.

   — Ну понятно, — сказал он, улыбаясь, — ведь пост сегодня... Ну, не осуди!

   — Да что ты, Саша!.. Где ж тебе посты соблюдать!.. То — на войне, то — в дороге, то — у татар!.. Да с тебя и сам бог не спросит!..

Александр, как бы в сомненье, покачнул головою.

   — Ну не знаю!.. — сказал он. — Хотя на днях Кирилл-митрополит говорил мне: дорожному, да недужному, да в чуждых странах обретающемуся пост не надлежит!..

Том временем княгиня устроилась на подлокотнике его кресла, взяла блюдо и принялась бережно отделять от костей куски куриного мяса — белые, длинные, волокнистые — и кормить ими Александра и время от времени подносить к его устам чашу с вином.

Он снисходительно-ласково потрепал её белоснежную узкую руку.

   — Да у тебя здесь чудесно!.. — сказал он. — Однако дай-кось я сам: люблю с косточки кушать.

Он взял из её рук остатки курицы и, разламывая и разворачивая своими сильными пальцами сочно похрустывающие косточки, принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какою вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.

Горячая слеза капнула на щёку Александра. Княгиня, державшая чашу с вином, поспешила поставить её на место.

Александр перестал есть, поспешно отёр пальцы о полотенце на столике и обеспокоенно повернулся к ней:

   — Что с тобой?

Она склонилась молча к его голове и плакала. Когда же он стал отымать её лицо от своего плеча, чтобы заглянуть ей в глаза, она выпрямилась, стряхнула слёзы, и у неё стоном горлинки, терзаемой ястребом, вдруг вырвалось: