Мое сердце разорвала совсем другая боль. Не от перенесенного сердечного приступа, не от осознания необратимой парализации ног. Я не чувствовал себя целым. Моего мира, где были мама и я, больше нет.

Он вручил мне бумаги, и я собирался разворачивать свои новые ноги-колеса в сторону двери, но Федор Петрович меня остановил:

– Вася, подожди.

Он обогнул мое кресло, запер дверь. Подошел ко мне и положил руку на плечо.

– Я сожалею о твоей маме, сынок.

– Спасибо, Федор Петрович.

– Послушай меня, сынок. Ты доверяешь мне свою жизнь восемь лет, поверь и в то, что сейчас скажу. Ты не виноват в смерти мамы. Когда я приехал на вызов, она еще была в сознании. Ее схватил приступ прямо на остановке, возле метро. Она везла тебе очищенные яблоки и теплые носки. Помнишь, я передал их тебе? Она ехала к тебе не чтобы винить тебя в твоей безответственности, а чтобы заглянуть в твои глаза и сказать, что любит своего сына и гордится им. Гордится твоей силой воли. Гордится тобой. Я сам выезжал с бригадой «скорой». Я реанимировал ее сердце семнадцать раз, но перед этим она велела передать тебе ее слова, если у меня ничего не выйдет. Она сказала: «Я люблю тебя, сынок и горжусь тобой».

В его словах я слышал мамин голос. Я не мог присутствовать при той минуте, когда мамы не стало, но она, минута ее смерти, такая, какой бы мама хотела, чтобы я ее знал, приснилась мне в день ее смерти, когда ее сердце вздрогнуло в последний раз. Для меня она умерла в своей постели, скушав очищенное яблоко на ночь. Мирно и безболезненно. Не на улице, нет. Дома, я сам видел.

– И вот еще что, – сказал Федор Петрович, – я принес тебе его. Пальто, в котором твоя мама… оно у меня… оно здесь.

Он открыл шкаф и достал пакет, а из него извлек и положил мне на колени пальто. Оно было чистым. Я понюхал лисий воротник. Мамой пахнет. Моей мамой.

– Разве это случилось не на улице?..

– Лариса почистила его, – сказал Федор Петрович.

Лариса – это жена Федора Петровича, добрая женщина, страдающая астмой.

– Спасибо, Федор Петрович.

– Досталось тебе, сынок. Твой инфаркт, ноги, еще и мама. Это самое малое, что мы можем для тебя сделать.

Мне предстояло очень много дел. Главное: нужно похоронить маму. И все, что у меня было – 17 тысяч рублей. Наши последние пенсии плюс гонорар за вторую статью. Мама отвезла материал в редакцию за меня.

Чтобы не чувствовать себя размазней, я не плакал. Сердце щемило постоянно, но так теперь будет всегда – единственная, кто могла его успокоить, ушла навсегда. Это мама, разумеется. Я обзвонил несколько похоронных агентств и нашел оптимальный вариант – взять кредит. Агент должен был прийти в шесть вечера. А до этого времени у меня есть два часа, чтоб обзвонить всех маминых подруг и знакомых, чтобы оповестить их. Дядя Яков, хоть и неформальный родственник, придет к семи, чтобы помочь со всем, чем сможет.

Без пятнадцати шесть в дверь позвонили. Открывал я долго – пока докатился до двери, пока примостился, чтобы открыть замок, пока отъехал, да пока палкой зацепился за ручку, чтобы потянуть на себя… Целая вечность.

На пороге стоял Павел Витальевич.

– Здравствуйте, Василий.

– Здравствуйте, Павел Витальевич. Проходите, пожалуйста.

– Спасибо.

Павел Витальевич разулся, прошел на кухню. Я предложил чаю. Павел Витальевич отказался и сразу перешел к делу.

– Я прошу прощения за вторжение, Василий, но обстоятельства выше нас и наших манер. Я пришел, чтобы сообщать вам неприятную новость. Вы неверно перевели последний текст. Дело не в тонких мелочах, а принципиальных различиях – вы не смогли достоверно донести мысли. В то время как в оригинале статьи указано, что заключенные все еще содержатся под стражей в колонии, вы пишете, что смертные приговоры приведены в исполнение и деньги нужны для организации похорон. Разумеется, наши спонсоры жертвовали деньги людям живым, а не мертвым.

– Простите, Павел Витальевич, но я не понимаю… Это невозможно.

– Тем не менее, это так. Все переводы подписаны вами. Мы сравнили, что напечатано в журнале и что приносили вы.

– Павел Витальевич, не могли бы вы принести мне папку на моем столе в комнате? Она там одна, вы не перепутаете. Я буду делать это очень долго и задержу вас.

– Конечно. Я еще хочу сказать кое-что – мой визит это не стремление вас унизить или еще что-нибудь в этом роде. Единственная цель – разобраться.

Пока Павел Витальевич отсутствовал, я пытался разобраться. Но никак не мог. Я не мог перепутать время, и додумать то, чего в материале не было! Это нонсенс!

Когда редактор вернулся и вручил мне папку, зазвонил телефон. Он теперь лежал в кармашке на коляске. Коляску мне выделило государство, бесплатно. Громоздкий, неповоротливый сундук на колесах. Но – спасибо, без него я бы не смог передвигаться вообще.

Звонила подруга мамы, которая получила сообщение на автоответчик.

– Клавдия Степановна, это правда. Я не стал бы вас разыгрывать, поверьте мне. Похороны мамы послезавтра, в час дня. В похоронной зале около кладбища, знаете этот зал? Да, в котором мы прощались с вашим мужем. Там же. Спасибо, мне тоже очень жаль.

Я повесил трубку и положил ее под плед, на колени. Звонков еще будет много, а тянутся не сподручно.

– Василий, у вас умерла мама?

– Да, вчера.

– Мои соболезнования, Василий, самые искренние!..

– Спасибо.

Он залез в карман пиджака и достал бумажник.

– Пожалуйста, не сочтите за грубость, но мне не нужны ваши деньги, – сказа я. – Более того, если вы правы и в моем переводе такая грубая ошибка, я верну вам гонорары.

– Нет, я не за этим пришел.

– Тут не о чем дискутировать. Вы не против, я проверю?

– Конечно.

Я раскрыл папку и достал черновики статьи и распечатку текста, который напечатан в журнале. Нашел то место, о котором говорил редактор и прочитал.

Рукопись:

Фонд помощи призывает всех неравнодушных ознакомиться с подробным отчетом на сайте фонда о делах Г. и П. и попытаться помочь им – внести небольшое пожертвование, которое пойдет на открытие судебного процесса по проверке приговоров в Европейском суде по правам человека.

Журнал:

Фонд помощи призывает всех неравнодушных ознакомиться с подробным отчетом на сайте фонда о делах Г. и П. и попытаться помочь им – внести небольшое пожертвование, которое пойдет на похороны казненных и открытие судебного процесса по проверке приговоров в Европейском суде по правам человека.

– Это не мой перевод, Павел Витальевич, – сказал я.

– Как не ваш?

– Вот так, не мой.

– Но в журнале точная копия вашего перевода. Смотрите, у меня ваш перевод с собой, здесь стоит ваша подпись.

Он указал на правый нижний угол страницы. Там действительно стояла моя подпись. Я вспомнил тот день. Мне было плохо, Сергей Андреевич вызвал мне такси, и сказал, что ничего страшного не произойдет, если я подпишу чистые листы, на которых позже напечатают текст. Я согласился, подписал их и уехал домой.

– Почему у вас рукописный текст? Вы сначала переводите на бумаге, а потом перепечатываете?

– Нет, я сдаю в рукописном переводе. У меня, к сожалению, нет компьютера. Я ведь сдал первый текст вам в рукописи, помните?

– Но Сергей Андреевич сказал, что эта рукопись, с вашей подписью, – оригинал, – настаивал Павел Витальевич.

– Нет, это перепечатка с оригинала. Оригинал бы написан моей рукой на серых листах. Черными чернилами. Пара клякс, простите за них.

Редактор читал текст черновика и сравнивал с «оригиналом». Когда он закончил, то сказал:

– Я разберусь в этом. Очень сожалею вашей потери, и еще раз предлагаю свою искреннюю помощь.

– Спасибо, но я справлюсь. Если вам не сложно, сообщите мне, когда все станет известно. Можно просто позвонить, не обязательно тратить время на визит.

Похороны прошли хорошо. Тепло и грустно. Было много приятных слов, греющих душу. Я в последний раз посмотрел на маму и поцеловал ее в щечку. Она выглядела умиротворенной. Я знал, что скоро мы с ней увидимся – она обязательно навестит меня в ближайших снах. И мне придется объяснить ей свой сегодняшний поступок.