Штейгер никаких героев не воспевал. Цветаева была смолоду героична. В юности паче меры возлюбила Наполеона, а он был «хищный тип», как и многие другие герои будь, то Тезей или Зигфрид.

Правда, их хищности она не замечала, и ей ближе всего были их трагические концы. Но вот пожалела больного Сироту — Штейгера или свою московскую подругу актрису Сонечку Голидей (в Повестии стихах, ей посвященных).

Жалость — тихое чувство, а жалеющая Цветаева гремела в поэзии, но не было никакой фальши в ее лирических «громких словах», пугавших Адамовича и Штейгера, которые не могли ее понять в поэзии, как и она их.

Цветаева утверждала: она будет спасена на вымышленном ею Страшном суде слова, но не была уверена в спасении на Судилище Христовом. А цветаевская и штейгеровская жалость, совестливость, не так уж типичны для русских интеллигентов: это, прежде всего, евангельская жалость (что понимали Короленко или Надсон).

Оба жалели: но у обоих не было веры в торжество деятельной любви, и в Воскресение Христово. Это, конечно, говорится не в укор: могут быть спасены и неверующие в спасение — и в Бога. У Творца своя мера: более суровая в Ветхом Завете и щедро милующая в Новом Завете. Одно очевидно: Марина Цветаева и Анатолий Штейгер знали: нет ничего выше жалости и любви, под которой иногда подразумевается не любовь, а нечто, ничего общего с ней не имеющее. Цветаева (не Штейгер) знала соблазны искусства, но, в основном, громкая цветаевская поэзия, как и тихая штейгеровская — есть поэзия добра и света.

Я знаю Анатолия Штейгера по многим изустным отзывам о нем Г. В. Адамовича и других парижан или по воспоминаниям З. А. Шаховской. Мы с ним не встречались, но переписывались в 30-40-х гг., и его письма сохраняются в архивах Йельского университета. Штейгер писал мне на небольших картонах с выгравированным на них баронским гербом. Были у него черты снобизма и дендизма, а его монархические симпатии — преимущественно эстетические. Некоторым декадентством отзывается его юношеское стихотворение, обращенное к прекрасному и надменному Габсбургу:

У него было мало друзей,

Были только влюбленные слуги.

Я хожу теперь часто в музей

Проводить перед ним все досуги.

Есть здесь та красивость, которую он позднее, и не без влияния Адамовича, вытравил из своих стихов.

Штейгер в жизни и Штейгер в поэзии — не совпадают. Но здесь нет двойственности, двуличности. Отдавая дань всему житейскому, он всё лучшее в себе вкладывал в стихи (Одна из лучших статей, посвященных Анатолию Штейгеру, написана Г. В. Адамовичем. Она включена в его книгу Одиночество и свобода. Н. Й., Изд-во им. Чехова, 1953, стр. 286–290. Прим. Ю. И.).

«Бывает чудо, но бывает раз…»

Бывает чудо, но бывает раз,

И тот из нас, кому оно дается,

Потом ночами не смыкает глаз,

Не говорит и больше не смеется.

Он ест и пьет — но как безвкусен хлеб…

Вино совсем не утоляет жажды.

Он глух и слеп. Но не настолько слеп,

Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.

Венеция, 1937

«Нет в этой жизни тягостней минут…»

Нет в этой жизни тягостней минут,

Чем эта грань — не сон и не сознанье.

Ты уж не

там

, но ты еще не

тут

,

Еще не жизнь, уже существованье.

Но вот последний наступает миг,

Еще страшнее

этих

— пробужденье.

Лишь силой воли подавляешь крик,

Который раз дозволен: при рожденье.

Пора вставать и позабыть о снах,

Пора понять, что это будет вечно.

Но детский страх и наши боль и страх

Одно и то же, в сущности, конечно.

«Опять Сентябрь. Короткий промежуток…»

Опять Сентябрь. Короткий промежуток

Меж двух дождей. Как тихо в Сентябре.

В такие дни, не опасаясь шуток,

Мы все грустим о счастье и добре.

В такие дни все равно одиноки:

Кто без семьи, и кто еще в семье.

Высокий мальчик в школе на уроке

Впервые так согнулся на скамье.

Старик острее помнит о прошедшем.

О, если б можно сызнова начать

И объяснить, что он был сумасшедшим…

Но лучше скомкать всё и замолчать.

А в поле сырость, сумерки, безмолвье,

Следы колес, покинутый шалаш.

Убогим хлеба, хворому здоровье

И миру мир Ты никогда не дашь.

Корфу, 1938

2-IX-1932

У нас теперь особый календарь

И тайное свое летосчисленье:

В тот день совсем не 1-й был Январь,

Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.

Не видно было праздничных одежд,

Ни суеты на улице воскресной.

И не было особенных надежд…

Был день как день. Был будний день безвестный.

И он совсем уж подходил к концу,

Как вдруг случилось то, что вдруг случилось…

О чем года и день и ночь Творцу

Молилось сердце. Как оно молилось…

Ницца

«Конечно, счастье только в малом…»

Конечно, счастье только в малом…

«Нам нужен мир». Не нужен. Ложь.

Когда движением усталым

Ты руки на плечи кладешь…

И на лице твоем ни тени