—  Nazdorovye! — Мы чокнулись.

Он снова поднялся, взял с полки фотоальбом и начал листать его страницы.

Вначале были сплошь цветные снимки, и почти на всех фигурировал сам Аркадий. Типичный фотоотчет любого молодого австралийца, впервые отправившегося путешествовать за океан: Аркадий на пляже в Бали; Аркадий в кибуце Хульда; Аркадий возле развалин храма в Сунионе; Аркадий с будущей женой в Венеции, с голубями; Аркадий, уже снова в Алис, с женой и ребенком.

Затем он перелистнул страницы ближе к концу альбома и показал мне поблекшую черно-белую фотографию: моложавая пара на палубе корабля, на фоне спасательной шлюпки.

— Мама с папой, — сказал Аркадий. — В мае 47-го года, когда их корабль стоял в Адене.

Я наклонился, чтобы получше рассмотреть их. Мужчина был низенький, коренастый и крепкий, с густыми черными бровями и чуть косыми скулами. В вырезе рубашки проглядывал клинышек черных волос. Мешковатые штаны, стянутые на поясе, казалось, были ему велики на несколько размеров.

Женщина была повыше ростом, стройная, в простом гладком платье. Ее светлые волосы были заплетены в косы, уложенные вокруг головы. Ее полная рука обвивала стойку палубы. Оба щурились, стоя против солнца.

Ниже, на той же странице, был еще один снимок с тем же мужчиной: теперь он был в морщинах и сединах и стоял возле калитки в огороде с капустой: можно было не сомневаться, что такая капуста растет только в России. Вплотную к мужчине стояли полная крестьянка и два молодых силача в каракулевых шапках и сапогах.

— Это моя тетушка, — сказал Аркадий. — А это — мои двоюродные братья-казаки.

Эти каракулевые шапки напомнили мне об одном душном летнем дне в Киеве, и из памяти снова вынырнул эскадрон казацкой конницы, вышагивавший по булыжной мостовой: блестящие черные лошади; алые плащи, высокие шапки, заломленные набекрень; и толпа с хмурыми, недовольными лицами.

Это было в августе 1968 года, за месяц до вторжения в Чехословакию. Все то лето ходили слухи о волнениях на Украине.

Аркадий снова наполнил бокалы, и мы заговорили о казаках: о «казахах» и «казаках»; о казаках-наемниках и казаках-бунтовщиках; о казаке Ермаке и покорении Сибири; о Пугачеве и Стеньке Разине; о Махно и буденновской Красной кавалерии. Я упомянул о казацком отряде фон Панвица, который сражался на стороне немцев против Советской Армии.

— Забавно, что ты заговорил о фон Панвице, — сказал Аркадий.

В 1945 году его родители оказались в Австрии, на территории, занятой британцами. Это было время, когда союзники отправляли советских беженцев, предателей или нет, обратно в СССР, на милость Сталина. Отца Аркадия допрашивал британский майор разведки, на безукоризненном украинском языке обвинявший его в том, что он сражался в отряде фон Панвица. После недели прерываемых и возобновляемых допросов ему удалось убедить разведчика в несправедливости такого обвинения.

Затем их перевезли в Германию и расквартировали в бывшем офицерском клубе, под Орлиным Гнездом в Берхтесгадене. Они подали бумаги на эмиграцию — в США или Канаду. Им сказали, что Аргентина куда лучше подходит людям, имеющим сомнительный статус. Наконец, после года томительного ожидания, пришла новость о том, что рабочие руки требуются в Австралии, и туда разрешалось отправиться всем, кто готов был подписать бумаги.

Они охотно ухватились за эту возможность. Все, чего им хотелось, — это бежать подальше от кровавой Европы — от холода, грязи, голода и утраченной родни, — и оказаться в солнечной стране, где все едят досыта.

Они отплыли от Триеста на судне, прежде служившем плавучим госпиталем. На время плавания все женатые пары разлучили — встречаться мужья с женами могли только днем, на палубе. После высадки в Аделаиде их отправили в лагерь с ниссеновскими бараками, где люди в форме цвета хаки отдавали им приказы на английском. Иногда им казалось, будто они снова попали в Европу.

Я и раньше замечал, что в одержимости Аркадия Австралийскими железными дорогами есть какая-то агрессия. Теперь, из его рассказа, я понял почему.

Наконец Иван Волчок получил работу: его устроили техником на Трансконтинентальной линии, посреди Налларборской равнины. Там, между станциями Ксантус и Китченер, без жены и детей, сходя с ума от солнца и дневного рациона, состоявшего из говядины и крепкого чая, он до изнурения менял шпалы.

Однажды его привезли в Аделаиду на носилках. «Тепловая прострация», — сказали врачи. Железная дорога не выплатила приличной компенсации. Другой врач сказал: «У вас хреновое сердце». Иван больше никогда не работал.

К счастью, мать Аркадия оказалась работоспособной и решительной женщиной: начав с уличного ларька, она обзавелась прибыльным магазинчиком, торговавшим фруктами и овощами. Купила дом в восточном пригороде. Сама читала русские романы, Аркаше и его братьям — русские сказки, водила их по воскресеньям на православную службу.

Ее муж был лишен такой жизненной энергии. Когда-то он был сильным и задорным. Постарев, он шаркал ногами по магазину, всем мешал, напивался домашним самогоном и угрюмо предавался воспоминаниям.

Он бормотал что-то о груше в мамином саду, о каком-то амулете, закопанном у развилки дороги. Деревья в Австралии, говорил он, полумертвые. Вот в России деревья — настоящие, они роняют листья, а потом снова оживают. Однажды вечером брат Аркадия Петро застал отца за тем, что он рубил их араукарию. Тогда семья поняла, что дело зашло слишком далеко.

Через советское посольство в Канберре ему и Петро раздобыли разрешение съездить в СССР и посетить родную деревню Горняцкие. Он снова увидел сестру, старый самовар, пшеничные поля, березы и ленивую речку. Грушу давно срубили на дрова. На кладбище он выкопал лопух с родительской могилы. Слушал скрип ржавого флюгера. Когда наступала темнота, они с родней пели, а племянники по очереди играли на семейной бандуре. За день до отъезда кагэбэшники вызвали его в Ростов для допроса. Они все время листали его досье и задавали множество каверзных вопросов про войну.

— В тот раз, — сказал Аркадий, — папа обрадовался Вене еще больше, чем в первый.

С тех пор прошло семь лет. А теперь он опять затосковал по России. Только и говорил, что о могиле в Горняцких. Родные понимали, что он хочет умереть там, но не знали, как быть.

— Я хоть и европеец, — заметил я, — но хорошо его понимаю. Всякий раз, как я приезжаю в Россию, мне не терпится уехать. Как только уезжаю — снова туда тянет.

— Тебе нравится Россия?

— Русские — удивительный народ.

— Это я знаю, — ответил он нетерпеливо. — Почему?

— Трудно сказать, — ответил я. — Мне нравится думать о России как о стране чудес. Когда боишься самого худшего, всегда происходит что-нибудь удивительное.

— Например?

— Да всякие мелочи. Смирение в России беспредельное.

— Теперь верю, — сказал Аркадий. — Ну, пойдем. Нам уже пора.

10

Была яркая лунная ночь. Только в лунную ночь можно было безопасно перейти Тодд. У аборигенов была привычка, напившись, укладываться спать прямо в русле реки. В кромешной тьме всегда был риск наткнуться на кого-нибудь из них, а некоторые во хмелю бывали опасны.

Стволы эвкалиптов-призраков сверкали белизной: прошлогоднее наводнение повалило несколько деревьев. На другом берегу реки мы увидели казино и светящиеся фары машин, подъезжавших к нему. Песок был мягкий и сухой, и мы шли, увязая в нем по щиколотки. На дальнем берегу из зарослей выросла какая-то взъерошенная фигура, пробормотала: «Придурки!», после чего с глухим стуком и хрустом веток рухнула обратно в кусты.

— Пьян, но безобиден! — констатировал Аркадий.

Он повел меня мимо казино, по улице, застроенной новыми домами. На крышах были установлены солнечные нагреватели, на подъездных дорожках припаркованы автоприцепы. В дальнем конце улицы, наискось по отношению к остальным, стоял старый, обветшавший «первопоселенческий» дом с широкой верандой и москитными сетками. Из сада долетали запахи франжипанов и шкворчащего мясного жира.