Бунгари находился в часе ходьбы от побережья. Роу-Ривер, наоборот, был запрятан в 225 км вглубь страны, и порой ливни на три месяца или даже дольше «отрезали» его от остального мира. Ни тот, ни другой не являлись миссиями в обычном смысле слова: это были скотоводческие станции, которые бенедиктинский орден купил по дешевке в 1946 году; предполагалось, что на этих территориях смогут находить прибежище племена, чьи земли оказались захвачены скотоводами. И эти владения оказались очень выгодными приобретениями.

Отец Вильяверде, который родом был из тех же мест, что некогда и Писарро, чувствовал себя обязанным подвизаться в роли конкистадора. Он говорил, что бесполезно даже и пытаться произвести впечатление на язычников делами любви, раз они понимают только силу. Он запрещал им охотиться и даже разводить сады. Оставалось надеяться только на то, что туземцы приохотятся к конине.

Он отбирал маленьких мальчиков у матерей и заставлял их прыгать через козла. Его любимым развлечением было носиться по бушу во главе своей ватаги юных сорванцов. По субботам он устраивал спортивные соревнования — со спринтом, борьбой, метанием копья и бумеранга, причем в каждом состязании лично принимал участие. Будучи прирожденным атлетом (хоть ему уже перевалило за семьдесят), он наслаждался случаем похвастаться своим превосходным европейским телосложением. Чернокожие, которые знали, чем угодить ему, не пускали в ход всей своей силы, давали ему одержать верх, увенчивали его венцом победителя и на плечах относили его домой.

Он выгнал из миссии всех антропологов, журналистов и прочих шпионов. Он запретил «традиционные» обряды. И с какой-то священнической завистью он особенно возмущался, когда его «ребята» уезжали искать себе жен. Как только они уезжали, оказывались в Бруме или Фицрой-Кроссинге, они подхватывали привычку сквернословить и пьянствовать и заражались дурными болезнями. Поэтому, сделав все возможное для того, чтобы удержать их, он потом всеми силами препятствовал их возвращению.

Чернокожие считали, что он сознательно стремится сократить их численность.

Я ни разу не бывал ни в той, ни в другой миссии: к тому времени, когда я оказался в Австралии, они уже лет семь как были закрыты. Я лишь узнал обо всех этих делах от отца Теренса, который в ту пору, когда Флинн приехал в Бунгари, сам жил примерно в миле от того места — в хижине из листьев и веток.

Отец Вильяверде возненавидел Флинна с первого взгляда и начал подвергать его всевозможным пыткам. Он заставлял его по шею переходить вброд реку, холостить волов и чистить нужники. Он обвинял Флинна в том, что он на мессе заглядывался на медсестер-испанок, тогда как это они — бедные деревенские девушки, которых целыми партиями присылали сюда из монастыря под Бадахосом, — заглядывались на Флинна.

Однажды, когда испанцы водили по миссии магната-скотовода из Техаса, жена техасца настояла на том, чтобы сфотографировать белобородого старейшину, сидевшего в пыли в расстегнутой одежде, скрестив ноги. Старик был в ярости. Он выхаркнул целый ком мокроты, который шлепнулся к ногам магнатши. Но она, тоже не ударив лицом в грязь, принесла извинения, вытащила пленку из фотоаппарата и, склонившись над стариком с видом Дамы-Благодетельницы, спросила: «Могу ли я что-нибудь прислать для вас из Америки?»

«Можете, — рявкнул тот в ответ. — Четыре „лендкрузера-тойота“».

Отец Вильяверде был повергнут в шок. В глазах этого истинного кабальеро двигатель внутреннего сгорания являлся проклятьем. Должно быть, кто-то мутил воду. Его подозрения пали на отца Флинна.

Примерно месяц спустя он перехватил письмо от департамента по делам аборигенов из Канберры, где выражалась благодарность Совету Бунгари за просьбу выделить «лендкрузер»: вопрос будет рассмотрен.

— Что это еще за Совет Бунгари? — визжал отец Вильяверде.

Флинн скрестил руки, подождал, когда прекратится возмущенная тирада, а потом сказал:

— Мы.

С того дня война сделалась открытой.

В следующую субботу на спортивных соревнованиях, как только отец Вильяверде метнул свое победительное копье, из-за часовни показался Флинн в белой сутане. В руке у него было копье, натертое красной охрой. Он подал знак зрителям отойти подальше и явно без особого усилия подбросил копье высоко в воздух.

Оно приземлилось вдвое дальше, чем копье испанца. Тот пришел в ярость и слег в постель.

Я уже забыл названия тех трех племен, что располагались лагерями вокруг миссии. Отец Теренс написал мне их на бумажке, но я потерял ее. Я запомнил только суть: Племя А было другом и союзником Племени Б, и оба были кровными врагами людей из Племени В, а то, став изгоем и лишившись притока женщин, находилось на грани вымирания.

Три лагеря были равноудалены от миссии: каждое племя располагалось с той стороны, откуда было ближе до его родного места. Драки начинались лишь после обмена оскорблениями и обвинениями в колдовстве. И все же, по молчаливому уговору, ни одно из племен-союзников не нападало на своего общего врага. Все три племени признавали миссию нейтральной территорией.

Отец Вильяверде потворствовал этим периодическим кровопусканиям: пока дикари упорствуют в своем неведении Евангелия, они обречены драться друг с другом. Кроме того, амплуа миротворца льстило его самолюбию. Заслышав крики, он мчался на место происшествия, вставал между бряцающих копий и с жестом Христа, усмиряющего воды, говорил: «Остановитесь!» — и воины, стушевавшись, виновато расходились по домам.

Главным законником в Племени В был человек с незабываемым именем Наглый Жулик Табаджи. В юности он был хорошим охотником и сопровождал экспедиции рудоискателей по Кимберли. Теперь он ненавидел всех до единого белых и за тридцать лет ни словом не перемолвился с испанцами.

Наглый Жулик был мужчиной богатырского телосложения; но он состарился, скрючился от артрита и покрылся коростой от кожной болезни. Ноги ему отказали. Он сидел в полутени моей хижины, и собаки лизали ему болячки.

Он понимал, что умирает, и это приводило его в ярость. Он наблюдал, как молодежь в его племени тает на глазах: кто-то уходил, кто-то погибал. Скоро никого не останется — некому будет ни петь песни, ни давать свою кровь для церемоний.

В представлениях аборигенов невоспетая земля — мертвая земля; поэтому, если песни забываются, сама земля обречена умереть. Позволить этому свершиться — страшнейшее из возможных преступлений. С этой-то горькой мыслью Наглый Жулик и решил передать свои песни врагу — и тем самым подарить своему народу вечный мир; разумеется, это было гораздо более мудрое решение, чем попустительство вечной войне.

Он послал за Флинном и попросил его выступить в этом деле посредником.

Флинн начал ходить от лагеря к лагерю, спорить, уговаривать. Наконец решение было сформулировано. Заминка была только в протоколе.

Наглый Жулик приступил к переговорам. Согласно Закону, передать песни должен был он лично. Вопрос был в том, как это осуществить. Ходить он не мог. От того, чтобы его перенесли на руках, он отказался. Предложение сесть на лошадь он поднял на смех. В конце концов Флинну удалось найти подходящее решение: он временно позаимствовал тачку наколесах у повара-малайца, работавшего в огороде.

Процессия тронулась с места между двумя и тремя часами паляще-знойного синего дня ж во время сиесты, когда какаду молчат, а испанцы храпят в своих кроватях. Возглавлял шествие Наглый Жулик на тачке, в которую впрягся его старший сын. На коленях у старейшины, завернутая в газету, лежала чуринга, которую он сейчас намеревался передать вражескому племени. Остальные шли за ним гуськом.

Потом, за часовней, из кустов вышли двое мужчин — из Племен А и Б — и проводили процессию к месту «сбора».

Флинн шел в хвосте, чуть позади. Глаза у него были полуприкрыты, он производил впечатление человека в трансе. Он прошел совсем близко от отца Теренса, но, похоже, не узнал его.

«Я видел, что он сейчас „не здесь“, — рассказывал мне отец Теренс. — И я понимал, что нам грозит беда. Но все это было очень трогательно. Впервые в жизни мне выпало лицезреть картину мира на земле».