— Конечни! Я бедни женщин, и я хочу маленький приватный заработок, маленький сюплеман…

— Я берусь вам помочь, но… с одним условием.

— Пожалюста, пожалюста, экселлянс, говорит!..

— В вашей работе возможна оплошность… Ну, рассеянность, что ли… Раз вы делаете госпоже Искрицкой лицо, вы можете перепутать крем, или мазь, или компресс, я уж не знаю что, словом, вы меня понимаете?.. Вчерашняя красавица — сегодня может подурнеть… Какая-нибудь злокачественная сыпь, какие-нибудь лишаи…

Холодно, испытующе смотрели глаза на фоне красно-коричневой маски, ожидая ответа…

Вслед за телеграммой о бегстве Забугиной, так всполошившей Елену Матвеевну, что эта величественная дама вышла из своего обычного олимпийского равновесия, Юнгшиллер получил другую шифрованную депешу, более успокоительного свойства…

«Беглянку поймали. Водворена вновь на место прежнего заточения».

А затем «надежный» человек привез от Шписса обстоятельное письмо. Содержанием его Юнгшиллер поделился с Урошем.

— Я думал, что нам окончательно не везет, и старый немецкий Бог, о котором так хорошо говорил кайзер Вильгельм, отвернулся от нас! Действительно, целый ряд неудач. Гибель моторной лодки, Забугина, чуть не выдавшая всех нас с головой, и, наконец, ее попытка к бегству.

Противная девчонка. Но и здесь, благодарение Богу, нам помог случай. Это колоссально! Все шло удачно. Мерзавец латыш повез ее в Гольдинген из корчмы Азен и вот они были уже в трех верстах от Гольдингена. Понимаете, всего в трех верстах. Надо же, что в это время самое навстречу едет верхом курмаленский помещик Сильвио фон Бредерих, большой приятель Шписса и барона Шене фон Шенгауз. Имение Бредериха — в двух верстах от Гольдингена. Очень хорошее имение — Курмален. И вот Бредерих видит на подводе какую-то женскую фигуру, закутанную в старую кофту; Он знал о существовании в Лаприкене девицы Забугиной и даже видел ее мельком, — Шписс показывал….

Бредерих поступил, как добрый немец. Остановил бричку, вытянул хорошенько стеком негодяя-латыша и допросил беглянку… С первых же слов и с первого взгляда убедился он, с кем имеет дело… Но вы представьте себе, до чего эта девчонка набралась храбрости! Соскочила, думая убежать. Тогда Бредерих крикнул конюху — его сопровождал конюх… Они вдвоем крепко связали ей руки и бросили на дно рабочей фурманки из Курмаленской экономии. Сверху посыпали ее сеном, соломой и таким образом доставили назад в Лаприкен. Шписс был вне себя от радости. Латышу влетело. Шписс обещал выгнать его из корчмы, так как Азен принадлежит Лаприкенскому имению. Для этой негодной девчонки установлен более суровый режим, тюремный. Вот, я вам доложу, история! Что вы скажете?

— Ничего! Меня только одно удивляет: к чему столько возни и страхов? Отчего сразу не покончить с такой компрометирующей свидетельницей? — испытующе смотрел Урош на собеседника своими глазами-буравчиками. Юнгшиллер пожал плечами, пустив клуб сигарного дыма.

— Знаете, это тоже рискованно! Куда же вы денете труп? Послать ее в чемодане наложенным платежом — это очень возможно в бульварном романе… А в жизни? Кроме того, необходимо несколько соучастников. А в наше время ни за кого не поручишься. К тому же скоро весь Прибалтийский край займут германцы. Девица там и останется, — махнул рукой Юнгшиллер, словно рисуя этим жестом всю дальнейшую участь Забугиной.

— Как фамилия этого помещика?

— Который задержал? А вам на что?

— Странный вопрос. Во-первых, вы уже назвали его, а во-вторых, такие надежные люди могут нам всегда пригодиться… Я могу, например, в любой момент очутиться в тех местах… И, разумеется, первым делом…

— Адресуетесь к нему… Вы правы! Сильвио фол Бредерих, усадьба Курмален. О, это молодец, я вам доложу. Его брат и теперь служит в померанских уланах. Он часто гостил у Сильвио и знает местность, как собственную ладонь… Кроме того, вплоть до самого объявления войны в Курмалене под видом рабочих находилось несколько германских офицеров-топографов… Если б вы его видели! Шире меня в плечах, огненная борода.

«Бредерих, Курмален», — мысленно заучивал Урош.

— Кстати, — вспомнил Юнгшиллер, вас видели на днях выходящим от полковника генерального штаба… Там, на Лиговке… Что это значит?

— Я вас, господин Юнгшиллер, должен спросить, что это значит? Контршпионаж? Вы поручили следить за мной?

— Я ничего никому не поручал, но, согласитесь, я должен знать, что делают мои агенты? Я вам больше скажу, — мне известно, что вы бываете в сербском посольстве.

— Ваши сведения совершенно правильны. Да, я бываю у полковника на Лиговке. Да, я бываю в сербском посольстве… Что же из этого? Вы должны хвалить меня, за мою разностороннюю осведомленность, а не язвить какими-то подозревающими упреками.

— Виноват. Вы правы, как и всегда… Чем лучше мы знаем наших врагов, тем… и так далее… Не правда ли?

— Я полагаю. Это азбука всякой разведки. Если б я не утратил давным-давно способности удивляться, я удивился бы вашей наивности.

— Ну, будет, будет… — сконфузился Юнгшиллер. — Я действительно сказал не подумавши. Но бросим это… К весне назревают серьезные события, очень серьезные события, и вот когда пригодится голубиная почта. Помните, я всецело в виду имею вас.

— Я уже вам сказал, что дело это, которое изучил и знаю, беру на себя. Можете располагать мною.

— Говорят, надо очень мелко писать?

— Так мелко, что лицо читающее вооружается лупой. Текст я беру на себя. Ваш покорный слуга — каллиграф. На клочке пергамента, величиной с почтовую марку, я вмещаю около пятидесяти слов.

— Около пятидесяти! Но ведь это же колоссально! Это же… Вообще, господин Урош, вы удивительно талантливый человек.

— О, вы еще не знаете всех моих талантов, господин Юнгшиллер, — улыбнулся этот гибкий человек без костей углами тонких губ. — Однако пора ехать. Дадите мне свой экипаж?

— К вашим услугам. Вы куда же?

— В сербское посольство.

— Если узнаете что-нибудь интересное, поставьте в известность.

День был праздничный, Юнгшиллер сидел дома с утра и вызвал к себе Уроша на «Виллу-Сальватор» завтракать. Деловой завтрак вдвоем, без участия фрау Юнгшиллер.

Все дышало кругом смутными зовами ранней весны. Самый воздух, солнечный, теплый и еще сырой от испарений влажной, вздувшейся, творящей земли, был насыщен ими.

Всю зиму оголенные деревья, таким резким, хаотическим кружевом обозначавшиеся на фоне то облачных, то ясных, то отгорающих закатов небес, теперь глядели более мягко, чем-то нежным опушенные.

Урош, давно уже изменивший своему спортсменскому виду, одетый с иголочки во все темное, с хорошего тона солидным изяществом, мог сойти за англичанина. Сидя в коляске и жмурясь под солнцем, Урош мечтал… Он весь ушел куда-то… Не слышал, как щелкает бичом ливрейный кучер в цилиндре, как грохочет под копытами рысаков деревянный мост.

Он сказал правду. Он действительно поехал в сербское посольство.

— Остоич! — дружно встретили его секретари: Тадич, Михайлович и Ненадич.

И он услышал, какое горячее участие проявило русское общество к нуждам сербского народа, изнуренного тяжелой войной.

— Да вот пример: является дама, такая милая, скромно одетая, видимо из общества.

— Я так сочувствую вашему героическому народу, так восхищена успехами вашей армии, выгнавшей австрийцев… В то же время сколько драматизма и ужаса, беспомощности… Лишенное хлеба и медицинской помощи население. Эти умирающие дети, эти мученики-солдаты, которым не хватает ни йода, ни перевязочных средств… Я решила принести свою лепту…

И вынимает и отдает все свои бриллианты.

— Возьмите, я буду счастлива!

Это было так трогательно… Уроша захватил этот рассказ. Он сам решил сделать крупное пожертвование в пользу своих братьев с материнской стороны, так гордо, титанически гибнущих на берегах Моравы и Дрины.

— Завтра я внесу две тысячи рублей.

Секретари — и маленький черный Ненадич, и бритые высокие Тадич с Михайловичем — переглянулись.