— Внушено, господин министр.

— О, как вы предусмотрительны, аббат. Фрак дипломата был бы, пожалуй, вам больше к лицу, чем монашеская сутана.

— Благодарю за такое лестное мнение, — с легким поклоном ответил Манега, — но, право, я чувствую себя в этой сутане гораздо свободней и легче. Фрак — вывеска, готовый штамп. Сутана же — маска, забрало, дающая больший простор действиям и вводящая в заблуждение простецов. Да и не только простецов…

— Аббат, у вас гибкий, хорошо воспитанный ум, и я рад знакомству с таким интересным человеком…

— Господин министр, я скромный, маленький служитель Бога, очарован вашей любезностью, такой незаслуженной…

— Вы ее заслужите с избытком… Имейте в виду: княжна удостоится секретной аудиенции его императорского величества… Быть может, кайзер окажет ей высокую честь, доверив собственноручное письмо… Быть может… Еще не решено окончательно…

— А где произойдет аудиенция?

— Тоже не решено… — выяснится на днях. Звонок.

— Это она…

— Аббат, вы представите меня княжне?..

— Если вы этого хотите, господин министр, но… я не советовал бы сейчас знакомиться. И даже, по-моему, не надо, чтобы вы хотя мельком увидели друг друга.

— Как угодно, вам лучше знать, — похолодел сразу фон Люциус, этим «вам лучше знать», намекая на отношения аббата к княжне, отношения, которые ни для кого не были секретом и которые политической сплетней докатились и до Стокгольма.

— Извиняюсь, господин министр… На одну минуточку…

Алоис Манега вышел цепкой, крадущейся походкой, по привычке, как дама шлейф, приподнимая длинную сутану.

«Наглец, австрийская каналья! — подумал ему вслед Люциус. — Не видать тебе, как ушей, кардинальской шапки».

Манега вернулся.

— Господин министр…

Другими словами, — теперь можешь убираться ко всем чертям…

— До свидания, дорогой аббат, до скорого свидания… Милости прошу отобедать со мной завтра. Я остановился в Квиринале, отель «Квириналь».

— Польщен, сочту своим приятным долгом…

— Итак, деловая сторона наших переговоров кончена!..

— Почти, господин министр, почти, но не совсем.

— Дорогой аббат, в главном же мы столковались?.. Чего же еще? Время подскажет детали.

— А кардинальский пурпур?..

— Бог мой, но ведь это же я, фон Люциус, обещал вам именем императора.

— Слышал, но, к сожалению, нахожу это недостаточным… В деловых отношениях документ и прежде всего документ.

Люциус пожал плечами, всей своей сдобной фигуркой и потасканным розовым лицом изображая оскорбленное недоумение.

— Я отказываюсь вас понимать. Не расписки же вы требуете от меня?..

— Вот именно, господин министр, вы угадали — расписки…

— Но ведь вы же сами понимаете, что такая бумага не может иметь юридического значения. Не будете же вы, если бы вас обманули, требовать судом: «Фон Люциус обещал мне исхлопотать кардинала». Согласитесь, ведь это смешно, дико, нелепо.

— Ничуть! Юридического значения она, конечно, не имеет, но имеет другое — компрометирующее. И если меня проведут, в чем я сомневаюсь, потому что провести Алоиса Манегу трудно, я сумею использовать документ. Как — это уже мое дело…

В словах и выражении глаз аббата фон Люциус почуял угрозу.

«Бандит, настоящий бандит», — мелькнуло у посланника. Он спросил с улыбкой.

— А если расписки не будет?

— Княжна в Петроград не поедет. А другой такой княжны вам не найти…

— Дорогой аббат, но ведь вы же хватаете за горло. Это — бригандаж! Вы пользуетесь вашим влиянием над этой несчастной девушкой… Это уже что-то рабовладельческое, даже хуже, потому что во власти рабовладельца только тело, а вы пользуетесь ее душой…

— Господин министр, мы хотя и впервые видимся, но знаем хорошо друг друга. Ваше гуманитарное красноречие не по адресу…

— Хорошо, хорошо! — отрывисто бросил Люциус, комкая нервно перчатку, — я выработаю текст и завтра, во время обеда…

Манега проводил гостя до площадки лестницы, сдал его ветхому бритому портье в ливрее с широкой серебряной перевязью, а сам поднялся к Барб.

Она сильно похудела. В сравнений с прежней пышной синеокой красавицей это была ее бледная тень. Глаза, обведенные синими кругами, казались громадными. Сколько печали, немого страдания в этих глазах!.. Ужас, один сплошной ужас, и главное — нет сил порвать… Крепко оплел ее своей густой паутиной Алоис Манега.

Он подошел к ней с хищным оскалом зубов… Она успела изучить его: такая улыбка не предвещает хорошего.

— Ну, вот, дитя мое, ваши желания вернуться домой осуществились… На днях вы спешно выезжаете в Петербург.

— Да? — спросила она скорее с испугом, чем радостно.

— Княжна, что с вами?.. Вместо сияния на вашем личике я вижу грусть… Вас так тянуло на родину… В чем же дело?..

— О, если бы я могла бы уехать… так просто… Но ведь у вас, наверное, какие-нибудь поручения, которые меня всю измучат, отравят поездку, вызывая дрожь и презрение к самой себе.

— Сколько страшных слов, и все без толку. Другая на вашем месте гордилась бы политической миссией, выпавшей на ее долю, а вы…

— Я ненавижу политику. Я хочу быть собою, женщиной… Хочу вас любить, и только… И больше мне ничего не надо… Я знаю, что я в ваших руках только орудие, но я-то, слышите, я люблю вас, вернее, люблю мою любовь к вам…

— Так вот, во имя этой любви, я прошу вас, требую беспрекословного повиновения! Имейте в виду, очутившись в Петербурге, вы не ускользнете от моего влияния. Не будет меня, будут другие люди, которым поручено следить за каждым вашим шагом. Они будут вас контролировать, всегда и во всем… В каждый любой момент вы дадите им отчет во всех ваших поступках и действиях… Вот… вы уже готовы расплакаться… Право, какая-то ходячая губка с водой… Лучше готовьтесь к отъезду, мобилизуйтесь, укладывайте чемоданы, чтобы выехать по первому же сигналу…

Княжна не слышала последних слов. Глубокие, синие глаза смотрели перед собой, видя что-то пугающее, неотвратимое, жуткое… Холодные, безотрадные слезы повисли крупными алмазинками на ее ресницах…

Мадам Карнац без колебаний приняла «ультиматум» Елены Матвеевны. Какие же могут быть колебания? Все выгоды на стороне союза с такой могущественной клиенткой.

Правда, Искрицкая тоже клиентка, — дай Бог всякому! Со щедростью опереточной примадонны платит за каждый сеанс, не считая денег. Альфонсинка широко пользуется этим; навязывая всякую парфюмерную дребедень.

— Хорошо, хорошо, — отмахивается артистка, — пришлите со счетом, горничная заплатит…

Веселая щебетунья… Шутит, смеется, звонким, серебряным колокольчиком разливается на весь «институт». Если в духе, — а когда она бывает не в духе? — напевает мягким, грудным голосом арии своих коронных — их много у нее — ролей.

Мадам Карнац восхищается.

— Ви волшебниц! Аншантрис… Пардон, аншантерес… Какой голос, какой божественни голос… Мадам, ви самый красиви женщин на ту Петерсбур.

И вот, если не самую красивую женщину столицы, то, во всяком случае, одну из красивейших — надо превратить в безобразную.

Альфонсинка говорила человеку с внешностью провинциального фокусника: — Как жаль, что Елена Матвеевн выбираль Искрицки… Он очень хороший для клиантель — Искрицки… А когда он потеряет лицо, мадам Альфонсин потеряет вигодни клиентка…

— Да… — разглаживал бакены Седух, — а вы, собственно, чего бы хотели, матушка моя? И невинность соблюсти и капитал приобрести… да… И нажить на поставке, сохранить себе на веки вечные Лихолетьеву, да еще тянуть денежки с обезображенной Искрицкой?.. Губа не дура… да… Аппетит, мое почтение… да…

— Ви глюпи, ви есть эмбесиль! Ви мене не понимаит… Я совсем не материальни женщин… У мене очинь культурни душа… у мене есть свой сантиман, я очень жалею Искрицки, такой красиви, такой бель-фам!..

— Будет, будет, матушка, вам бобы разводить! Бобы… да… Вы мне напоминаете палача, отпускающего по адресу своей жертвы всевозможные комплименты, прежде чем затянуть петлю… Петдю… да!..