В антракте Андрей Тарасович встретил в фойе знакомого генерала.

— Каков шельмец Хенкин!.. Эта «американская дуэль»… Ведь лопнуть можно от смеха, ваше превосходительство…

— Точно так, ваше превосходительство, забавно… Как это он говорит: через полчаса я буду… это после того, как застрелится…

— А я вам расскажу… позвольте, как это!.. В Гродне… да, в Гродне стоит на улице жид, к нему подходит городовой… Впрочем, нет, городовой стоит на своем посту, а жид к нему подходит…

— Да, да, это забавно… — поощряет генерал.

— Теперь дальше… Он бац его в морду…

— Кто кого?

— Натурально жид получил плюху, как же иначе! Теперь дальше… Нет, забыл… забыл, хоть убейте… Это великолепно рассказывает, Железноградов… Кстати, легок на помине… Мисаил Григорьевич!

Консул республики Никарагуа подлетел, рассыпаясь веселым скрипучим смешком.

— А-а, как Чацкий, с корабля на бал… Только что из Копенгагена, ездил устраивать кое-какие дела. Обедал с Юнгшиллером…

— Где, в Копенгагене?

— Здесь, у Контана. Сюда его тащил… Не хочет… Не в духе чего-то…

Юнгшиллер имел основательные причины быть не в духе. Как громом сразил его вторичный побег пленницы! Теперь надо всеми занесен дамоклов меч. Стоит разболтаться этой вырвавшейся на свободу девчонке, и — быть катастрофе…

Шписса тотчас же по отъезде «ассирийца» с Забугиной крепко взяло сомнение. Письмо Юнгщиллера, черным по белому, его собственное, — уж чего собственнее! — а между тем…

Запросить депешей? Уйдет несколько дней. Шписс, недолго думая, сам помчался в Петербург. И утром в десять часов с поезда — прямо в круглую башню. Его круглое, пухлое лицо так само за себя говорило, что Юнгшиллер встретил нежданного гостя вопросом:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Но излишняя осторожность никогда не мешает. Я хоть и поступил согласно вашему приказанию, но все-таки счел необходимым проверить…

— Какое приказание? Я и не думал вам ничего приказывать!

— А это письмо?

Почуяв недоброе, Юнгшиллер выхватил у Шписса измятое письмо. Впился, багровея, наливаясь кровью, вот-вот брызнет…

— Или я с ума схожу, или я ничего не понимаю. Рука моя, моя, черт меня возьми, но я ничего подобного не писал! И вы поверили, отпустили?

— Мог ли ослушаться?

— О, болван, идиот, скотина! Что вы наделали, несчастный кретин?! Что вы наделали, глупый осел?

— Так, значит, это не ваше письмо?

— А вы еще сомневаетесь? Сомневаетесь, дубина? Сомневаетесь, тупое животное? — скомкав письмо, он швырнул его прямо в физиономию Шписса.

Управляющий имением Лаприкен и глазом не моргнул. Что ему оскорбление? Он думал об одном: совершилось что-то непоправимое, жуткое.

Юнгшиллер перекипел, хоть и не совсем. Дышал тяжело, порывисто, багровый румянец жег лицо, виски, лоб.

— Дайте сюда пирьмо!

Шписс поднял комочек и, разгладив, бережно протянул громовержцу круглой башни.

Юнгшиллер еще раз вчитался, повергнутый в окончательное недоумение.

— Ведь это же колоссально! Кто мог в таком совершенстве подделать мой почерк? Кто, скажите, кто, черт вас дери-раздери? Ну?

Шписс молчал. Он менее всех мог ответить на этот вопрос.

— Ну, садитесь же, дьявол вас возьми! Садитесь и рассказывайте подробно, как это все случилось?

Выслушав управляющего, Юнгшиллер ударил кулаком по столу.

— Вас одурачили самым нахальным образом! Черная борода в завитках? Бледный, высокий? Да ведь это же Криволуцкий! Изысканные манеры, вежлив, воспитан… конечно, Криволуцкий!..

Имя ничего не говорило Шписсу, Юнгшиллер прочел это в его глазах, поясняя:

— Агент Арканцева. Но вы и об Арканцеве не имеете понятия? Вы там охамились, одичали в своей глуши! Арканцев — молодой сановник, сильный, способный и, это самое главное, в данном случае — наш враг. И хотя он служит в другом ведомстве, чем то, которое интересуется нашими делами, но он — русский патриот, ненавидит немцев… И вот, пронюхав, — как он пронюхал, через кого? — он снарядил Криволуцкого выкрасть Забугину. Разумеется, они до поры до времени так законопатят ее, что сам черт не найдет! А найти необходимо. Сегодня же я брошу по всем радиусам — и на фронт и повсюду — пятьдесят агентов. Этого Криволуцкого мы так или иначе ликвидируем. Вы где остановились?

— Пока нигде, прямо с вокзала и сюда.

— Ступайте! Звоните мне каждый час. До шести — сюда, а от одиннадцати — на «Виллу-Сальватор». Если нужно будет — я вас потребую. Ступайте!..

Шписс, уничтоженный, убитый, откланялся. Оставшись один, Юнгшиллер долго метался по своей круглой башне, как медведь в клетке.

Позвонил в «Семирамис». Его соединили с Урошем.

— Вы свободны? Загляните на минуточку, важное дело…

Спустя четверть часа полиглот, владеющий двадцатью двумя языками, чисто выбритый, в черной визитке, вошел в кабинет. Глаза-буравчики пытливо нащупывали всю громоздкую тушу рыцаря круглой башни, словно желая проникнуть в самое нутро.

— Вот зачем я вас потревожил, вы — каллиграф! Скажите, пожалуйста, можно с такой дьявольской точностью подделать чужой почерк? Мой почерк? Смотрите, сам своим глазам не верю, я это писал или не я?

Урош прочел письмо.

— Ну, что, можно так подделать?

— Вы не писали этих строк?

— Вопрос!.. Конечно же нет!..

Урош пожал плечами.

— Раз это не ваша рука, значит, можно. Значит, нашелся такой «художник». Ясно как Божий день!

— Художник! Благодарю вас… Если бы я только знал, кто этот «художник». Я не пожалел бы двухсот тысяч за право собственноручно перегрызть ему горло…

— Во всяком случае, это дорогое удовольствие…

— Давайте обсудим вместе, господин Урош. Вы человек умный… Обсудим, как выйти из положения… Если только есть выход… А с этим мерзавцем Криволуцким мы сведем счеты, сведем! Я натравлю на него такого цепного пса, как Дегеррарди! Мы найдем эту асссирийскую бороду, найдем! Он от нас никуда не спрячется. Да, необходимо предупредить Елену Матвеевну Лихолетьеву… Это ведь прежде всего и ближе всего касается Елены Матвеевны. Арканцев давно к ней подбирается, спит и видит, как бы утопить… Боже мой, что нас всех ожидает…

Леонид Евгеньевич Арканцев, молодой, в гору идущий сановник, принимал по четвергам от трех до пяти.

Обыкновенно в это время в большой, желтой, с гармонично бьющим старинным, шкафчиком, часами, приемной собиралось много дам, генералов, иностранцев и видных, раскормленных; всякого возраста мужчин в блестящих придворных мундирах.

В этой с казенным убранством и с портретами Высоких Особ на стенах комнате не бывало скромных и бедных просителей, как в других министерствах. Наоборот, все сплошь отменная публика, та, что принято называть шикарной.

Дверь из приемной в кабинет Леонида Евгеньевича охранялась длинным, белесоватым, аршин проглотившим курьером с громадной золотой медалью на шее. Бесстрастно, с неподвижным лицом открывал и закрывал он, впуская и выпуская, заветную белую дверь.

И видно было, что эта несложная, в пору механической кукле, работа, из месяца в месяц, из года в год, ему осточертела. Но кругленькое жалованье, квартира, наградные к Рождеству и Пасхе, чаевых — тьма-тьмущая, А открывать и закрывать ведущую в кабинет сановника дверь, право, уж не так трудно.

Глаза курьера, такие же бесцветные, как и он сам, успели наметаться. Окинув беглым взглядом чающих приема, он безошибочно угадывал наперед, сколько минут, иногда и секунд, — потому что некоторые, словно ошпаренные, вылетали из кабинета, едва успев войти в него, — пробудет с глазу на глаз с Арканцевым то или другое лицо.

И когда шкафчик-часы пробили с чистым, мелодичным, напоминающим барскую усадьбу звоном четыре, и с последним ударом, — это вышло, конечно, случайно, — появилась в приемной молодая, высокая, немного полная красавица, вся в черном и с глубокой какой-то растерянной печалью в громадных синих глазах, курьер подумал: