И вот они мчатся дальше. Автомобиль несет их мимо обозов, мимо наших серых колонн и голубых растянувшихся колонн пленных австрийцев, мимо живописных оврагов, лесов, полей, старых костелов и белых, соломою крытых халуп.

Только ветер свистит кругом… Шофер-солдат хочет щегольнуть безумной скоростью, зная, что седоки спешат, и предвкушая пятирублевую бумажку на чай.

Быстро, — нельзя быстрей! А Забугиной кажется, что они ползут медленно-медленно… И когда тяжелая батарея с пушками и зарядными ящиками задержала их минут на двадцать, Вера плакала слезами нетерпения и досады.

Господи, да что же это! Ведь мы без конца ждем… Ведь это ни на что не похоже! — и в эгоизме любящей, Вере казалось, что батареи — Бог с ними, скучное что-то, никому не нужное, лишнее, попавшее поперек дороги ей, у которой впереди весь смысл жизни.

Вовка молчал, теребя свою чудесную ассирийскую бороду. Это было у него признаком величайшего волнения, так как бороду свою он берег и холил, обращаясь с нею весьма почтительно. Единственно, что он обыкновенно позволял себе, это — любовно и важно спрессовывать ее ладонями.

«Вот глупейшее, корявое положение! — подумал он. — У меня даже не хватает решимости хоть как-нибудь косвенно ей намекнуть».

В штабе дивизии Вовка хотел сначала сам повидаться с генералом Столешниковым. Надо подготовить его, чтобы он в свою очередь подготовил невесту Загорского.

— Вера Клавдиевна, посидите минуточку, я сначала пройду в штаб, разузнаю, как и что.

— Если он в штабе, — ведь он в штабе, — пришлите его, только скорее! Слышите! Господи, как сердце бьется… Неужели.

— Хорошо, если только он здесь, — не глядя на нее, ответил «ассириец», выходя из автомобиля. — Ведь и так бывает… Они, штабные, целыми днями пропадают на позициях…

И, уже поднимаясь на крыльцо, Вовка оглянулся украдкой… Сидит, вся дрожа от волнения, и все существо ее светится каким-то лучистым сиянием — и такая она интересная, хорошенькая, в сером дорожном платье, купленном в Киеве, и в мягком английском берете!

Генерал совещался с Теглеевым. Хотя, вернее, Столешников говорил: надо, мол, сделать той то, говорил дельно и разумно, и начальнику штаба волей-неволей оставалось только соглашаться. Конечно, в глубине своей уязвленной души он считал себя гением если и не Наполеонову, то, во всяком случае, старому Мольтке равным.

Доложили о Криволуцком. Столешников встретил его, как знакомого. Они встречались в Петербурге еще до войны.

— Ваше превосходительство, Загорский в плену? Это верно?

— К моему глубокому сожалению, да! Не могу до сих пор освоиться, что его нет…

— Его дальнейшая участь неизвестна?

— По нашим агентурным сведениям, он жив, и хотя ему грозит военно-полевой суд, но есть основания полагать, что жизнь-то, во всяком случае, пощадят. У них желание «сыграть на нем»… Они придают ему большое значение, думая, что в обмен за него русские отдадут по крайней мере генерала Кусманека… Австрийское легкомыслие, взращенное венскими кофейнями… Что ж, пусть они подольше останутся в этом приятном для нас заблуждении… До конца войны, после чего Загорский вернется к нам. Интереснейший человек и полезный работник, талантливый, сообразительный… Я не сомневаюсь, он вернулся бы преблагополучно назад, — это уже не первая его эскапада с переодеванием, но здесь сыграло свою роль обдуманное предательство… Вообще, темная история… Вы у нас, конечно, завтракаете?.. Через час милости просим к столу…

— Ваше превосходительство, я не один, со мною невеста Загорского.

— Невеста? Час от часу не легче!.. Что же мы ей скажем, бедняжке? Она его очень любит?..

— Безумно!

— Это уж совсем плохо… Скрыть нельзя, а правда ошеломит. Трудно провести это с дипломатическим тактом, — правду… Где она?

— Сидит в автомобиле.

Столешников глянул в окно.

— Какая милая… Так и расцвела в ожидании…

— Я потом расскажу вашему превосходительству, что с ней было. Целая эпопея… А теперь, как же ей сказать?

— Скажите, что я командировал его по всему фронту дивизии и что это займет добрых двое суток. Пока, мол, к ее услугам комната Загорского, где все в полной неприкосновенности… Пусть отдохнет, а вечером вместе с нею ужинать к нам. А дальше… дальше там видно, будет… Неприятная история…

«Ассириец» вернулся к Забугиной.

— Так и есть, как я говорил, Вера Клавдиевна… Дмитрий Владимирович объезжает фронт дивизии, это мало-мало — парочка дней…

Сияющее личико сразу погасло.

— Два дня? Я не увижу его в течение двух дней? Ведь это же близко, так близко… Это ужасно… А нельзя поехать к нему… туда?..

— На позиции? Христос с вами, Вера Клавдиевна! Кто же вас пустит… вы — частное лицо, женщина.

— Так как же быть? Я с ума сойду от нетерпения… Поймите же вы меня! — вырвалось у нее с тоскою.

— Э, мой друг, вы слишком нервничаете, возьмите себя в руки, побольше терпения и успокойтесь.

— Ах, вы никогда не поймете!..

— Почему? — обиделся Вовка. — Вы думаете, что я не способен на глубокое чувство? Ошибаетесь!

Он водворил Забугину в домик под черепичной крышей у пани Войцехович, в той самой комнате, где жил Дима, и Вера спала на его походной кровати. Если б она могла спать! Вся ночь без сна. Каждый шорох, стук — и Вера, вздрагивая, прислушивалась: не он ли вернулся?..

А со стены смотрел на нее обрамленный маленькими ракушками жандарм с закрученными усами.

Прошел день, бесконечно длинный… Места себе не находила Вера.

Дальше тянуть и обманывать было бы издевательством. «Ассириец» и Столешников решили «подготовить» Забугину.

— Только это вы на себя возьмите, ваше превосходительство, очень прошу…

После общего обеда-ужина в столовой все разошлись, и генерал остался с глазу на глаз с девушкой.

— Он скоро вернется? Вы надолго послали его, генерал? Уже второй день. Сегодня вернется? — спросила Забугина, только об одном думавшая.

— Пожалуй… Вернется, если… Ведь он у нас такая отчаянная голова! Если, зарвавшись вперед, не… если его не возьмут в плен австрийцы…

— В плен! — воскликнула Вера, вся пронизанная чем-то жутким-жутким.

— Это бывает сплошь да рядом, и, право, ничего особенного. Вот германский плен, — это не дай Бог никому! А у австрийцев — совсем другое, и отношения мягкие. Словом, ничего страшного, — кривил душою генерал, подготовляя удар. — И наконец, оттуда легко убежать… Побеги — сплошь да рядом!.. Дмитрий Владимирович хотя и солдат, но австрийцы мнят его Бог знает какой высокой особой, надевшей для забавы унтер-офицерские нашивки. Ему будет великолепно в плену, предупредительное отношение, комфорт. Я уверен, со дня на день мы опять увидим его среди нас.

Как меняется Вера… Отхлынула краска, лицо стало бледное-бледное, словно какой-то вампир выпил изнутри всю жизнь, всю кровь… Глаза потемнели, сделались большими, почти безумными…

— Так он в плену, Дмитрий? Значит, скрывали?..

— Ничего не скрывали, Вера Клавдиевна, да и скрывать было нечего… Ведь это же пустяк… Повторяю, австрийский плен… — «одно удовольствие», — чуть не вырвалось у Столешникова, но он спохватился. — Это совсем, совсем не так страшно… Давайте держать пари… à discrétion, что он убежит… Охраны никакой, все способные носить оружие на позициях, и пленных стерегут дряхлые старцы, слепые, хромые, калеки…

Вера не слышала, глядя в одну точку немигающими, остановившимися глазами.

Нехорошо почувствовал себя Столешников. Он охотнее промчался бы вдоль фронта своей дивизии под самым действительным огнем… Это было бы гораздо приятнее и легче.

— У моей жены есть любовник! У моей жены есть любовник! — повторял Мисаил Григорьевич, комкая в своих мягких, пухлых, с обкусанными ногтями пальцах анонимное письмо.

Он пытался представить себе, как полная, монументальная Сильфида изменяет ему, пытался, но не мог, — это было выше его понимания…

А между тем в письме совершенно ясно, черным по белому: