— Девчачий любимчик, — он засмеялся и пригладил свои патлы. Через две минуты он возвратился с двойной порцией пудинга и сладкого яичного крема. Даффи молча смотрел (он чувствовал, что словоохотливость в общении с этим парнем только повредит), как Кейси, прихрюкивая, поглощает десерт. Прикончив его, он шумно вздохнул.

— А ты как к девкам относишься? — спросил он.

— Положительно, — тут же ответил Даффи.

— Значит, обознатушки, — но тон у Кейси был скорее вызывающий, чем извиняющийся. — Принял тебя за гомика.

— Прости, я тут ни при чем, — ответил Даффи. Он не собирался из-за этого Кейси носить на спине большую розовую звезду.

Кэрол всегда умела его успокоить. Хотя бы потому, что всегда умела убедить, что значение имеет лишь то, что происходит сейчас. Она искренне верила, что прошлого не существует, а будущее будет, по крайней мере, завтра. И для того, чтобы заслужить это будущее, надо хорошо потрудиться сегодня. Как ни удивительно, она умела внушить это Даффи, хотя сама во многом воплощала прошлое — время, когда они работали в одном полицейском участке, когда вместе гуляли и успешно занимались сексом, — время, которое предшествовало тому омерзительному вечеру, когда Даффи из-за той подставы в одночасье лишился и работы, и девушки; именно этот вечер он, в основном, и пытался забыть. И Кэрол помогала ему забыть, не давала ему унывать, переживала вместе с ним за его работу. Иногда она оставалась на ночь, иногда — нет, хотя с тех пор, как он переехал дальше на запад, в Эктон, она оставалась немного чаще, чем когда он жил в Паддингтоне.

Они сидели на кухне, ели тосты с сыром, и Кэрол пыталась убедить Даффи не вскакивать с каждой освободившейся плошкой. Даффи был патологический чистюля, в этом не было никаких сомнений. Если б он мог, то мыл бы посуду доеды; Кэрол знала, что он втайне желал, чтобы она взяла тост в руку, и он мог бы помыть ее тарелку. А потом он, наверное, прошелся бы возле нее мокрой тряпкой, чтобы подобрать все крошки, которые она могла уронить. Или взять его холодильник — он был такой же ужасный, как прошлый, в котором все продукты были завернуты в два слоя полиэтилена, словно они замышляли побег, и на них пришлось надеть смирительную рубашку; тот холодильник она называла Холдиц. [5]Этот, в новой квартире, был не лучше: открыв его, нельзя было увидеть ничего, кроме полиэтилена и пластмассы. Никаких продуктов, одна пластмасса: пластмассовые коробки, полиэтиленовые пакеты, иногда пластмассовые коробки внутри полиэтиленовых пакетов, иногда полиэтиленовые пакеты внутри пластмассовых коробок.

— Какая разница, Даффи, — спросила она однажды, — сначала засунуть вещь в полиэтиленовый пакет, а потом в пластмассовую коробку, или сначала в коробку, а потом в пакет?

— А, — сказал он. — А. Тут есть какая-то причина. Я совершенно уверен, что должна быть какая-то причина.

И он уставился в потолок, пытаясь припомнить причину.

— Даффи, — заорала она на него, спустя три секунды его мучительных раздумий, — ты правда думаешь, что мне это интересно? Да ведь ты и в самом деле так думаешь!

— Но ты же спросила, — ответил он смущенно и слегка обиженно.

— Забудь об этом. За-будь. За-будь. Идет?

— Идет. — Он все еще пытался сообразить.

В тот вечер он рассказал ей о Хендрике (но не о том, кто их вместе свел) и о первых своих двух днях на складе.

— Похоже, этого дела тебе хватит надолго.

Он кашлянул, и она почувствовала неладное. Так он кашлял, когда собирался сказать что-то, что ей могло не понравиться.

— Ты не могла бы кое-что для меня сделать?

— Возможно.

— Можно мне брать по вечерам твою машину? Вдруг мне понадобится за кем-нибудь проследить, а мой фургон они теперь знают.

— Может быть.

— Нет, мне это в самом деле необходимо. А ты можешь брать мою.

Наступило молчание. Сам того не желая, Даффи нарушил правила. Как он узнает, как вернуть машину в конце вечера? Или куда ее вернуть?

— Может быть, Даффи. Но тебе каждый раз придется спрашивать особо.

— Идет. И не могла бы ты достать мне отчет патрульной службы о том, что случилось с МакКеем?

— Вряд ли.

— Но ты ведь можешь это сделать?

— Возможно, я могла бы найти того, кто бы мне его прочитал. Но это не входит в наши правила.

— Просто я подумал, — тихо сказал Даффи, — вдруг кто-то захочет сделать то же самое со мной. — Господи, он блефовал. Она поднялась и взяла свою сумку со спальными принадлежностями. Он сознавал, что натворил, чувствовал себя паршиво. Не потому, что пытался заставить ее добыть ему информацию, но потому, что пытался ее напугать.

— Пожалуйста, останься, а?

— Прости, нет. Завтра тяжелый день, надо как следует выспаться. — Она взъерошила его волосы, словно говорила: «Все нормально, правда, вот только не сегодня». — Надеюсь, завтра твои коллеги отнесутся к тебе лучше.

— Да, забыл сказать. Они и сегодня отнеслись очень даже ничего. Я хочу сказать, сначала все было, как я тебе рассказывал, а потом стало по-другому.

— То есть как?

— Ну, мне, как вчера, пришлось делать чуть не всю работу, и почти никто со мной не разговаривал, и меня заставляли делать совершенно ненужные вещи, и они знали, что я знаю, что они совершенно ненужные. А потом, в конце дня, угадай, что случилось? Я открываю свой шкафчик в раздевалке, и что я там нахожу? Пятьдесят фунтов. Засаленными бумажками по одному фунту.

На следующий день брюхатые боинги не показывались в районе автострады М4. Прошел слух, что на этот раз они предпочли подлетать с севера, со стороны Кольцевой. Говорили, что им приходится заходить не с того конца из-за ветра, но Даффи догадывался, в чем дело. Наверняка они вчера так изуродовали посадочную полосу, что сегодня пришлось задействовать другую. А пассажирам правды не говорят. Вот еще одна причина, почему Даффи зарекся летать: тебе никогда не говорят правды. Он наслушался достаточно рассказов своих приятелей, чтобы усвоить, что первое правило всякой авиакомпании гласит: нельзя пугать клиентов, вдруг они выживут и захотят воспользоваться нашими услугами еще раз. И они говорили «Небольшая болтанка», когда половина пассажиров видели, что один из двигателей охвачен пламенем, и «Извините, капитан забыл дома носовой платок», когда накрылась вся гидравлика, и самолет как сумасшедший спешил обратно на базу, лихорадочно сливая горючку в устье Темзы.

Всю дорогу он не переставал думать о поручении, которое дал ему Хендрик. Оно обещало быть выгодным, вот что оно обещало; взявшись за такое, обычно делаешь все что можешь, а потом клиент решает, что спустил на тебя уже достаточно денег, и теперь попробует что-то другое, или что-то получше, или обратится в полицию, или научится жить со своими убытками. У него уже бывало нечто подобное. Ему понадобится несколько дней на то, чтобы выяснить, как работает фирма, как обеспечивается охрана терминала и каким образом можно эту охрану обойти; все это были лишь самые общие правила. Он не знал, что может быть украдено в следующий раз (по словам Хендрика, это всегда было что-то новое) и не знал, кому удобнее всего это сделать.

Что вы делаете в трудных случаях, случаях, когда необходимо скрупулезное и методичное ковырянье, случаях, когда не остается ничего другого, как сидеть на одном месте и стараться не заснуть. Вы выполняете общие правила и время от времени даете ногам поразмяться. Что же у него имелось? Имелась авария. Имелся — насколько ему было известно — получивший серьезные увечья сотрудник «Грузоперевозок», с которым нельзя было даже пообщаться в порядке выяснения всех обстоятельств. Имелась серия краж за менее чем месячный промежуток времени. Имелось полдюжины человек, не получавших никакого удовольствия от его общества и — если верить миссис Бозли, а он не имел никаких причин ей не верить (кроме той, что она ему не нравилась) — не без основания. И еще имелось пятьдесят фунтов. Это был его актив.